а) Экология оккупации

Прежде, чем обратиться к трагической теме искажения русскими завоевателями традиционного экологического комплекса Крыма, попытаемся понять логику действий агрессора, разрушавшего уже покорённую, ставшую его собственностью среду обитания. Очевидно, первопричину двух несхожих отношений, которые испытывала на себе природа полуострова до и после аннексии, не стоит объяснять. Хотя бы исходя из глубоко различных моделей поведения, свойственных двум обществам — крымскотатарскому и великорусскому. Впрочем, и поведенческие модели — всего лишь конечный, внешний «продукт» ментальных процессов, в том числе подсознательных. Поэтому здесь имеет смысл говорить о двух различных философиях жизни, двух системах ценностей, двух отношений к божественному дару — природе.

Россия XVIII в. при всей её отсталости от западного мира всё же относилась скорее к Европе, чем к Азии, имея с первой много общего, в частности, в понимании правовых приоритетов. То есть, как и в римском праве, этические императивы занимали в российской юридической системе подчинённое, по отношению к правовым, положение. Напротив, в мусульманском праве этика (религиозная мораль, сформулированная в шариате) обладает превосходством над гражданскими установлениями.

Грубо говоря, для европейца священно (или неприкосновенно) то, что объявлено таковым в сводах законов¹. Но беда в том, что природа в России никогда священной не считалась — особенно в массовом сознании. Мусульманам же всегда было свойственно прямо противоположное отношение к природе — как к бесценному достоянию божественного происхождения. Она священна, как всё сотворённое Богом, а в мусульманском праве сохраняется примат божественных установлений по отношению к гражданским. Отчего, в частности, экология Крыма испытывала минимальное давление со стороны человека, век за веком пребывая, так сказать, в щадящем режиме. В конце же XVIII в. в отношениях Человек — Природа здесь произошёл резкий перелом. Отныне человек властвующий стал относиться к природе не как к собственности Бога (хоть и предоставляющего людям её дары по Своему милосердию), к которой нужно относиться с трепетной бережливостью, но как к приобретенному имуществу, с которым можно поступать по собственному усмотрению.

Отсюда и берёт начало искажение экологии, которое в исламском мире справедливо рассматривается как нарушение фитры, то есть изначального соответствия истине, как нарушение гармонии между человеком как творением и Господом как Творцом всего сущего (Садур, 2000. С. 9). Таким образом, проблема экологии, проблема воспроизводственных возможностей оказывается тесно связанной с этическими нормами той или иной культуры. Можно согласиться с тем, что «главным исходным критерием типологизации форм нравственности является различие способностей эффективного противостояния новым [экологическим] катастрофам» (Ахиезер, 1999. С. 222).

В случае же со сменой культурных систем в Крыму очевиден вывод о том, что здесь рано или поздно следовало ждать экологических катастроф именно по той причине, что за регуляцию отношений Человек — Природа взялись носители культуры, которой присущ более низкий уровень нравственного отношения к природе, чем у прежней, традиционной, образовавшейся и развившейся именно здесь, в Крыму. И экологическая катастрофа разразилась практически сразу после аннексии. Точнее, открылся ряд больших и малых катастроф, ведущих природу полуострова к необратимым изменениям. Их пагубность и масштаб мы уже не в силах оценить, с трудом представляя, каким был Крым до его завоевания.

В конце XVIII в. на территории полуострова находился природный памятник мирового значения. Имеется в виду знаменитый Крымский лес, который современники описывали кратко, основательно полагая, что в таком контексте достаточно сильное впечатление производят не красоты стиля, а цифровые данные: «Позади хребта (Главного. — В.В.) лежат поросшие лесом долины, которые тянутся приблизительно на 100 вёрст с востока на запад» (Ромм, 1941. С. 63).

При этом речь идёт не о какой-то стокилометровой лесополосе: форма этого леса была овальной, близкой к кругу, то есть он имел огромную площадь. Подчеркнём этот факт, так как именно он может прояснить постоянное почтительное удивление путешественников, видевших или слышавших об этом лесе. Дело в том, что Крымский лес был уникальным природным феноменом, являясь величайшим в Европе (не считая, конечно, массивов Скандинавского полуострова), последним из уцелевших древних лесов, на Западе давно уже сократившихся по площади² и поредевших.

Российские солдаты и казаки начали фактическую ликвидацию Крымского леса ещё до аннексии, в ходе военных действий. Уже в первые месяцы после вторжения «...надобный для землянок лес стали рубить без разбору. Тут погибли высокие раины (пирамидальные тополя. — В.В.) и развесистые тополя, крымские сады украшающие. Не пощажены огромные дерева ореховые, грушевые, яблонные и прочие... Как осину и березу, рубили они всё, что находилось поближе. Офицеры, разлакомившись иметь походные мебели из орехового дерева, много их истребили» (Мертваго, 1867. С. 178).

Да и не только обычные офицеры были замечены в этом варварстве. Екатерининские князья и графы, крупные и мелкие землевладельцы подавали в том пример подчинённым, продавая лес на вывоз³. Но это было попозже, а в 1770-х гг. дубравы и рощи губились без всякой пользы для кого бы то ни было. Одно лишь путешествие Екатерины прокатилось по Крыму как огненный смерч. И эта метафора — не преувеличение. Дело в том, что августейший караван продвигался и в вечерней темноте. Для того, чтобы её разогнать, Г.А. Потёмкин приказал на протяжении всего маршрута расставить не только вдоль дороги, но и на склонах близлежащих гор бочки с дёгтем, плошки со смолой и разложить костры из цельных стволов заранее срубленных и высушенных деревьев. В старательных подчинённых у князя недостатка никогда не было, поэтому «шествие» происходило ночью как бы днём. Другой вопрос, во что это обошлось природе Крыма? Есть и ответ: «Целые леса горели для освещения пути вечернею порою» (Ливанов, 1875. С. 17).

Но гораздо интенсивнее власти стали сводить лес ещё позже, уже в вовсе мирное время, когда начались целевые его заготовки, в том числе и на вывоз. «Дрова и лес здесь дороги. И если бы и то и другое не не доставалось людьми непозволительным образом⁴, то в них был бы совершенный недостаток. Можжевельник, который рос прежде на Херсонесе, уже весь вырублен и должен быть вывозим для обжигания кораблей из местности, лежащей выше Инкермана...» (Паллас, 1793. С. 91).

Притом было бы ошибкой списывать этот тотальный лесоповал на военные (межвоенные, послевоенные и пр.) годы, когда человек бывает вынужден махнуть рукой на окружающую среду ради спасения своих близких. Двадцать лет прошло после захвата Крыма и десять — после Второй турецкой войны, а ценные лесные и садовые деревья всё так же безоглядно вырубались, и крымский судья простодушно записывал: «Камин и печи у меня топились айвовыми, кизиловыми и грушевыми поленьями, и цена им не превосходила цены простых дров» (Сумароков, 1805. С. 7). Тогда же и о том же писал французский гость Крыма: «Здесь разоряют леса, брёвна идут на экспорт, в результате край обезвоживается» (Reuilly, 1806. P. 197). Понятно, что в результате не только горный лес, но и с античных времён окультуренная Байдарская долина была полностью вырублена: росшие там «превосходные дубы, служившие лучшим корабельным лесом, были вывозимы для надобностей Черноморского флота» (Паллас, 1793. С. 141). «В окрестностях Севастополя не осталось и следов бывшего леса» (Броневский, 1822. С. 16) — подобные свидетельства нового варварства можно приводить десятками.

Очевидно, понятно, что Крымский лес был уничтожен исключительно русскими. Крымцы не только никогда — ни раньше, ни позже — не были способны к этому нравственно. Но теперь их как бы нарочно изолировали от участков кощунственного надругательства над величайшим сокровищем полуострова: «Значительные леса покрывают все эти горы, но татарам под страхом ужаснейших наказаний воспрещено рубить в них себе топливо. Они жаловались на то, что зимой им придётся умереть от холода и что скоро они не будут знать, как строить свои хижины, которые все деревянные» (Людольф, 1892. С. 195). Та же картина наблюдалась в Восточном Крыму, близ Судака, где местные ремесленники издавна зарабатывали на хлеб, собирая арбы и мажары из местного делового леса. «Теперь это оказалось невозможным» — сразу же после аннексии «леса вдруг сделались запрещёнными» (Чеглок, 1910. Вып. II. С. 71).

Новый «герб» Крыма с православным крестом в центральном щите. От истории остались только верблюды, да и то вне герба. Коллекция издательства «Тезис»

Казна, полагавшая теперь себя собственницей всего сущего в Крыму, распоряжалась бывшим достоянием коренного народа с удивительной щедростью. Близ Черкес-Кермена находится гора, издавна носившая «говорящее» название Кокагач (Голубое дерево). Вероятно, голубоватой эта гора казалась издали по утрам от сплошь покрывавшего её высокого грабового леса. Значительная часть этой горы была подарена казной командующему флотом Маккензи, который тут же «на возвышенности горы... заложил скотный двор», естественно, не обращая внимания на то, что именно в этом лесу берут своё начало ручьи, в том числе и питавшие соседние сёла. Но это было только начало: «лес этот потом был куплен обратно казною для потребности флота; гора же до сих пор сохранила у русских название Маккензиевой горы» (Паллас, 1793. С. 118). Таким образом свой нынешний лысый вид Макензиевы высоты приобрели ещё двести лет тому назад, когда Россией строился флот для первого морского набега в южном направлении.

Альма тогда была гораздо полноводней, современники отмечали, что в ней «год не проходит, чтобы кто-нибудь не утонул» (Паллас, 1793. С. 76). Но вырубка леса в речных верховьях не проходит бесследно, и вот мы уже встречаем горькое замечание: «бьёт эта речка, однако без особого шума, так как воды стало значительно меньше» (Ромм, 1941. С. 43). Были разрушены старинные чешме; так, даже в Шуме, «в местности, изобилующей водою», внимание учёного привлёк «один источник, вода которого, смешанная с землёю, стремится из ямы, похожей величиной на лисью нору» (Паллас, 1793. С. 175). С тех пор многие родники той местности утрачены, хотя и доныне в Шуме (Верхней) существует один, но довольно обильный источник, медленно истекающий из глубокой пещеры.

Абсолютно схожая история случилась и с Кефе. Ранее вокруг неё росли леса, причём настолько густые и влажные, что даже речка какая-то струилась, и сам «город кроме того славился обилием фонтанов. С неразумным уничтожением деревьев источники усыхали, и наконец с окончательным истреблением русскими войсками лесов Феодосия очутилась совсем без пресной воды» (Чеглок, 1910. Вып. II. С. 57).

Та же картина наблюдалась на Южном берегу. Между Туаком и Ускутом протекала раньше «большая речка Канака... которая осенью и вообще после дождей разливалась саженей на 30», то есть, на 65 м. После «освоения» склонов Караби «речка Канака с развалинами старой деревни совершенно исчезла по причине вырубленных вокруг нея и у ея истоков лесов». И далее публикатор Палласа сообщает, что все упомянутые учёным «леса между Алуштой и Судаком, — вовсе не существуют, — всё вырублено и истреблено; — и все эти обнажённые горы теперь очень печальны и без воды, за исключением немногих долин, заселённых татарами» (Паллас, 1793. С. 183).

«Говорят, что вокруг Инкермана было много ореховых деревьев, которые русские войска бесцельно уничтожили» (Ромм, 1941. С. 69—70). Та же судьба постигла противоположное побережье полуострова. «Окрестности Керчи, в древности покрытые лесами, теперь представляют голую степь, на которой вместо дерев возвышаются повсюду курганы» (Сосногорова, 1880. С. 344).

Не вся растительность гибла под топором флотских заготовительных команд. Бросались в глаза и результаты косвенного вмешательства пришельцев в крымскую жизнь: изгнанных или уничтоженных коренных хозяев садов и виноградников никак не могли заменить северные профаны. И вскоре от былого великолепия «остались одни следы: всевозможные червячки и гусеницы пожирают фрукты ещё до того, как они успевают созреть. Виноградники разводятся менее, чем в половинном размере против прежнего, да и тем угрожает филлоксера. Нет теперь помину тех хлебов и трав, что были когда-то — нет, главным образом потому, что столь необходимые для орошения безводных крымских степей колодцы, с изумительным искусством копавшиеся татарами, запущены, фонтаны засорены, речки повысохли и, не орошаемый искусственно, край буквально задыхается от безводья... В результате перед обитателями одной из плодороднейших областей мира, стоит продовольственный вопрос в не менее грозном виде, нежели перед остальной Россией. Неведомо куда исчезла и животная жизнь: буйволы и верблюды встречаются крайне редко; лошадь измельчала и даже не напоминает прежних крымских коней, систематически облагораживаемых арабской и турецкой кровью; мелкие проворные волы, незаменимые в горных местностях, почти совсем выродились; овец и коз не осталось и третьей части. Вместо больших деревень, встречавшихся в прошлом столетии, сплошь да рядом можно найти лишь исторические памятники, свидетельствующие о процветавших здесь некогда селениях с благоденствовавшими обитателями» (Гольденберг, 1883. С. 68—69).

Виноделие явно пришло в упадок. Вина стали хуже по качеству уже через 2—3 десятка лет. Отчасти это объяснялось психическим надломом коренных жителей, бегством многих старых мастеров за рубеж, отчасти тем, что виноделием стали заниматься новые переселенцы — русские помещики и греческие батальонцы-отставники. Основной причиной ухудшения продукции были чрезмерные поливы, увеличивавшие массу, но не качество урожая и вина, из него получаемого. Это было заметно даже людям посторонним, которые понимали, что если бы так много не поливали виноградники в том же Судаке, «то можно было бы получить вино лучшей доброты. При делании его не разбирая сорты винограда, спелой, неспелой и гнилой, всё кладут под пресс и по сим причинам судакское вино, которого в урожайный год продаётся до 100 тыс. вёдер, водяно и скоро киснет». Это не смущает новых хозяев, которые «...два или три раза в продолжение лета, особенно перед собиранием винограда, наводняют виноградники до того, что оные в сие время уподобляются болотам» (Броневский, 1822. С. 120).

Другой современник более резко заметил по тому же поводу, что судакская «...обетованная земля... — в руках людей, которым весьма худо знакомо виноградное садоводство, а ещё менее делание вина. Вся цель их, кажется, в том только, чтобы как можно более надавить соку, не заботясь о том, выйдет ли из него хорошее или дурное вино. Для этого они непомерно поливают сады свои...» и так далее (Муравьёв-Апостол, 1823. С. 205). Третий свидетель точно называет виновных в этом насилии над древней крымской лозой: это русские помещики, которые «не следуя уставу других народов, чтобы плоду дать переспеть, несколько высохнуть...» заливают виноградники водой, а потом любого сорта виноград, «алый, красный, белый, пёстрый, тонкокорый, толстокорый, недозрелый, перезрелый, всё идёт под одни тиски...» (Сумароков, 1805. С. 225).

Да и производить вина, несмотря на это «технологическое усовершенствование», стали меньше, это касалось даже Судакской долины. Там бросался в глаза расположенный «на небольшой возвышенности каменный погреб с двумя входами, в 26 саженей длиной и 9 шириной (то есть около 67 м на 15 м. — В.В.)». Это был даже не погреб, а небольшой винный завод, так как на втором этаже его находилось «отделение для давки вина, со всеми для этого приспособлениями; в погреб легко помещалось до 600 бочек, то есть, несколько тысяч вёдер вина» (Паллас, 1793. С. 198). Через несколько лет после аннексии этот винзавод стал достоянием Н.С. Мордвинова (этот министр обладал не сильным, но систематическим умом, постепенно прибирая к рукам всё, что находилось в пределах досягаемости), после чего качество вина ухудшилось и здесь.

Впрочем, не хотелось бы рисовать эту картину перемен слишком мрачной. Конечно же, не вся природа была столь ранима и беззащитна, как крымский лес. Пришельцы ещё не взялись по-настоящему ни за горы, ни за сельские колодцы, ни за горные чешме, да и трава пока была по-прежнему высокой и густой, особенно в тех местах, куда не ступал сапог русского солдата. Например, в стратегически неосвоенной долине Альмы местность, как отмечали современники, по-прежнему «одна из самых приятных, все ручейки извиваются в тени итальянских тополей и всевозможных плодовых деревьев... Маленькие сакли по берегам этих рек окружены плодовыми деревьями и производят самое очаровательное впечатление среди необозримой равнины, покрытой самой прекрасной в мире травой. Нигде я не видел подобной травы, и её можно считать в числе благих даров, щедро дарованных природой этому интересному полуострову». В том же районе автору удалось застать «самых великолепных в мире быков и самых жирных в мире коров; коровы кормят небольшое количество ещё оставшихся здесь жителей и молоко их превосходно» (Людольф, 1892. С. 164, 197).

Но эти остатки былого великолепия живой природы лишь подчёркивали страшные приметы набиравшего темпы экологического распада региона... Немецкий учёный «не встретил в степи знаменитых старинных пород овец Крыма, обычные жёлто-грязные овцы, даже мельче кубанских» (Koch, 1845. S. 29)

Имел место и вышеупомянутый психический кризис в среде крымскотатарских крестьян. Когда ломается всё, что веками выстраивалось предками, когда сознательно разрушается весь видимый внешний мир, то человек не может сохранить в былой цельности и мир внутренний. Безусловно, авторы, отмечавшие «леность» крымского татарина на фоне удивительной рукотворной картины Крыма — от садов до прекрасных пород скота, — были отчасти правы. Не вдаваясь в подробное исследование конкретных перемен в духовном мире крымскотатарского крестьянина, укажем, что через век с лишним буквально то же самое произошло в психике крымских немцев, как известно, столь же фанатично преданных земле, столь же великих тружеников, как коренной народ полуострова. И по той же причине бессмысленности труда, когда не дают ни работать, ни пользоваться плодами рук своих: «После окончательного установления советской власти в Крыму немецкая оппозиция не выражалась в какой-то особой антисоветской деятельности или выступлениях против установившейся власти, она проявлялась в длительной апатии к хозяйственным и политическим делам...» (Дённингхаус, 1999. С. 115)

Примечания

1. Смысл этой традиции, в соответствии с римским правом, таков: «Священною делается вещь только вследствие утверждения и признания со стороны римского народа, например, на основании закона, на этот случай изданного, или сенатским постановлением» (цит. по: Садур, 2000. С. 5).

2. Знаменитый Тевтобургский лес на северо-западе Германии был длиннее Крымского раза в полтора (148 км), но это была узкая, всего в 7—15 км шириной полоса, значительно уступавшая последнему в площади.

3. Так, морской министр Н.С. Мордвинов (1754—1845) планомерно сводил дубравы, раскинувшиеся на дарованных ему холмах и горных склонах Байдарской долины, увеличивая своё богатство и этим малопочтенным путём (после того, как были вырублены вековые деревья, он указал рубить и подрост): дубовая древесина сбывалась агентам-заготовителям базировавшегося в Севастополе флота. Свидетелями этой повсеместной ликвидации древних лесов становились не только соотечественники чиновных порубщиков, но и иностранцы: «Мы видели по пути огромную массу стволов, готовых к отправке. Все они были очень тонкие и могли бы сгодиться лишь для изготовления незначительных по размеру деталей судовых конструкций» (Kohl, 1841. S. 267).

4. Очевидно, речь идёт не о браконьерстве — такой ответственности на новых территориях власти ещё не установили, а о прямом грабеже из топливных запасов татар-крестьян. — В.В.