3. Грабители в будённовках

После окончания собственно военных действий огромное, тяжкое тело Красной армии, подмявшее под себя полуостров, ещё долго не могло улечься как следует. Части перебрасывали из города в город, переводили из одних казарм в другие, у них ещё не было постоянной дислокации. Это длительное, беспорядочное, почти непрерывное движение имело свои тяжёлые последствия для крымчан. Отряды красных благодаря такой подвижности меньше опасались ответственности за незаконные конфискации, ограбления, избиения, изнасилования и другие виды издевательств над местным населением, — не будет же обобранный или оскорблённый татарский крестьянин гоняться за обидчиками по всему Крыму. Эта эпопея повального мародёрства и насилия, начавшаяся в первые часы после штурма Перекопа, длилась довольно долго. Она развивалась одновременно с Красным террором и параллельно ему, становясь его неотъемлемой составной частью.

Распространялась она и на города, где должна бы соблюдаться хоть видимость законности, не говоря уже о порядке. Так, в конце ноября 1920 г. алуштинский базар и соседние торгово-ремесленные кварталы были внезапно опустошены: «...проходящие воинские части забрали в частных лавках абсолютно всё», а задержавшаяся в районе Отдельная кавбригада 4-й армии потребовала от голодающего города «80 пудов табака, спирт и прочее», всё это, понятно, не считая продуктов (ГААРК. Ф. Р-1260. Оп. 1. Д. 16. Л. 22—24). И уполномоченный Особотдела Южного и Юго-Западного фронтов К. Мунке сообщал командованию из Симферополя: «В настоящее время по ночам стоящие в городе красные части производят взлом магазинов и увозят на повозках содержимое последних... [Принятые меры] не привели к результатам». В конце первого месяца оккупации Крыма Красной армией, уже после начала арестов бывших врангелевцев, уполномоченный доносит о практике «грабежа, насилий измогательств (так!) и так далее, имеющих место чуть ли не в каждом доме. Красноармейцы... забирали от хозяев кольца, подушки, одеяла, приставали к женщинам и пр. и пр. Всякие уговоры привели ни к чему» (Русская эмиграция. С. 214—215, 217).

Если спирт, вино, табак, хлеб и т. д. не давали добром, красные командиры брали всё силой. Что оставалось делать крымчанам? В Феодосии, когда военные представители пригрозили «взять вооружённой силой полторы тысячи пудов [хлеба] из складов Заготконторы», то, учитывая создавшееся положение, «усугубляемое расхлябанностью аппаратов Военпродснаба и не желая поощрять партизанские выступления военного командования, ревком распорядился о выдаче Губсоюзом Военпродснабу» полностью всё требуемое количество муки, рассчитывая, что сытые красноармейцы оставят город какое-то время в покое (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 48. Л. 218). Абсолютно та же картина наблюдалась в Джанкойском районе, где военным не отказывали в их домогательствах, попросту опасаясь непредсказуемого насилия над ревкомовским аппаратом, не говоря уже о простых жителях (ГААРК. Ук. дело. Л. 447).

Не совсем обычной была проблема вина.

Не в том смысле, что отобрать запас вина у южнобережного татарина — это всё равно, что забрать хлеб (бочки с вином, предназначенным на продажу, здесь означали ту же необходимую для прокормления семьи гарантию, что для степняка — мешки с зерном). Проблема была в неимоверных количествах этого продукта, поглощаемого людьми в красноармейской и чекистской форме. Лишь очень коротко можно объяснить этот факт жгучей потребностью в снятии стресса, неизбежного после массовых расстрелов. Это было лекарство, не позволявшее палачам сойти с ума. Но крестьянину, обычно менявшему вино на зерно в течение года, а теперь терявшего вместе с отобранным вином свой хлеб насущный, от этого было не легче. Он оплачивал это «лекарство» здоровьем и жизнью не только своей, но и стариков-родителей и своих малолетних детей.

Впрочем, красноармейцы были народом непредвзятым, и, когда у крестьян-единоличников кончалось вино, они добирали необходимое с кооперативов или начинавших создаваться совхозов. Сколько при этом требовалось среднему человеку с ружьём — сказать трудно. Исходя из некоторых документов — около полуведра в неделю¹. Что же касается опустошения армией государственных подвалов, то и это имело место — в небольших посёлках, да и в городах тоже, — если местные Советы не рисковали ссорой с весьма раскованными командирами проходящих частей.

Столь же новой была проблема скота. Белые, как известно, аккуратно платили за используемых временно или покупаемых крестьянских лошадей или волов. Ещё менее заслуживали в этом смысле упрёка какие-нибудь немцы или французы, в те годы ненадолго оккупировавшие Крым. Но вот с Красной армией возникали проблемы. Если катившиеся через просторы полуострова части встречали на своём пути деревни и сёла, то они просто угоняли рабочий скот и телеги, не утруждая себя излишними бухгалтерскими расчётами. Причём нередко вместе с возчиками-хозяевами («ехать, так с удобством!»).

Из Евпатории и Джанкоя писали о катастрофическом положении всего крымско-татарского крестьянства, что вызывалось «массовым угоном крестьянских подвод из указанных уездов прошедшими через них частями 1-й и 2-й Конных армий (в последней — 30 стрелковых дивизий). Из огромного числа угнанных подвод и живого инвентаря вернулось ничтожное количество и в самом жалком виде. Обычное в данном случае явление — верхом сидящий на своей лошади крестьянин, махнувший на своё самовольно угнанное (выделено мной. — В.В.) добро рукой и помышляющий лишь о том, чтобы вернуться в свою деревню, хотя бы с одной только лошадью» (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 188. Л. 3).

Татарская часть Симеиза. Фото начала XX в.

Конечно, какое-то, впрочем, слабое извинение воинские реквизиции могут иметь во время военных действий, — типа «так было во все времена и повсюду». Хотя за «самовольно угнанное», то есть мародёрство, полагается военно-полевой суд, и даже ссылка на военно-полевые условия не являются тут смягчающим обстоятельством. В Крыму же и после окончания Гражданской войны грабёж крымских татар продолжался, причём он даже усилился. Части и отдельные отряды, после того как им назначали постоянное место расположения, также в этом отношении не меняли старых привычек. Быстро ознакомившись с сетью дорог и расположением сёл, они переходили к будничному, банальному грабежу «своих» уездов, а то и к кражам или потравам посевов. Что, между прочим, ничем не отличается от более стандартного вымогательства под угрозой или от иных способов обираний бедняков.

Так, красная 25-я дивизия ещё в 1920 г., как туча саранчи, дочиста обглодала Тав-Бодракскую волость, а со временем перешла к насилиям иного рода. То есть, может быть, не таким тотальным, но более регулярным, неотступным. На этот счёт имеется немало сохранившихся жалоб и докладных записок (некоторые из них сохранились в архиве: ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 1. Д. 7. Л. 1). Такое территориальное разделение на участки для грабежа, в точности соответствующее бандитским разграничениям доходных сфер, не скрывалось. Вот документ, датированный 22.11.1920: «г. Алушта и его окрестности переходят в распоряжение... 52 дивизии», из чего следовало, что всё необходимое будет отбираться именно ею, вследствие чего «опродкомдива 52» предписывал местному ревкому без его ведома ничего «никаким частям не отпускать» (ГААРК. Ф. Р-1260. Оп. 1. Д. 16. Л. И).

Армия, как известно, это государство в государстве, которому требуется не только хлеб, спиртное и табак. Поэтому реквизиции касались буквально всего.

На втором месте после еды и спиртных напитков стоял фураж. Солдаты отбирали сено у крестьян, как у единоличников, так и у членов начинавших создаваться товариществ по обработке земли (ТОЗ) и сельскохозяйственных артелей. У крымско-татарского товарищества «Макаслама» реквизировали всё сено, поскольку оно было объявлено излишками (!), оставив крестьянских лошадей посреди зимы 1920—1921 гг. без корма (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 217. Л. 138).

Из Коккоз и близлежащих сёл от крымских татар в ялтинскую администрацию постоянно поступало «большое количество жалоб на красноармейские части о потраве садов и огородов и сенокосных полей» (ГААРК. Ф. Р-136. Оп. 3. Д. 1. Л. 37). Изредка особо хулиганствующих «на реквизиции фуража» солдат наказывали, даже отдавали под суд, но когда наступило лето 1921-го, то «всё-таки опять усиленно началось хищение овощей с огородов, пользуясь, что вооружённыя» — это цитата лишь из одной жалобы, а в архиве их сохранились десятки (ГААРК. Там же. Л. 44). Под нож красноармейских мясников шёл и татарский скот. В не самом большом и богатом селе Ашагы Керменчик, Коккозского района, тем же летом солдатами были угнаны практически все овцы, числом 300 голов, за что никто не понёс даже порицания (ГААРК. Ф. Р-136. Оп. 3. Д. 1. Л. 44). Понятно, что этот случай не был исключением, Красная армия поедала живность по всем крымско-татарским сёлам полуострова, до которых могла добраться.

Лишь крайне редко такое ограбление получало оправдание посредством какого-либо официального документа. Так, в мае 1921 г. во все райкомы Крыма поступило распоряжение начальника Симферопольского гарнизона насчёт того, что «надлежит сдать путём изъятия от местного населения... все сёдла» (ГААРК. Ф. Р-136. Оп. 1. Д. 1. Л. 5). В переводе на нормальный русский язык это означало полную конфискацию у крымских татар сёдел для верховой езды.

Задумаемся над смыслом этого постановления. Известно, что в те годы автобусы между сёлами (как и из сёл в райцентры) ещё не ходили, а если где-то и имелось дилижанс-омнибусное сообщение (в основном между городами и вдоль побережья), то татарскому крестьянину это было никак не по карману. Поэтому местные жители с времён глубокой старины отправлялись по своим нуждам верхом. Сёдла стоили, конечно, недёшево, но при бережном обращении служили невероятно долго, переходя от дедов к внукам. И вот здесь возникает, по меньшей мере, два соображения. Во-первых, зачем нужны были армии крестьянские, то есть нестроевые сёдла? Второе: можно, конечно, ездить и на нестроевом, в случае нехватки стандартных, но ведь в середине 1921-го должен был возникнуть, напротив, их избыток — ведь в послевоенной стране шла широкая демобилизация, в том числе и в кавалерийских частях. Откуда же такая острая нужда в старых татарских сёдлах?

Крымская линейка

Очевидно, здесь возможен и даже более чем вероятен вывод, касающийся совершенно иных мотиваций такого решения. А именно о том, что не так сёдла были важны, сколько ограничение свободы передвижения крымских татар. Что вполне вписывалось в ряд мероприятий, направленных исключительно на усиление превосходства властей по сравнению с местным населением. И что в дальнейшем, уже в конце 1920-х гг., получило дальнейшее, совершенно бесспорное подтверждение (запрет на частное владение верховыми лошадьми).

Как бы то ни было, сёдла отобрали, а в те нищие годы о приобретении новых мало кто и подумать мог. Тем более позже, когда нагрянули один за другим голод, раскулачивание, коллективизация, голод 1930-х гг. и т. д. Кому было дело до вечной истины коренного народа Крыма — «Атсыз киши къанатсыз къушкъа кетирмез» (Человек без лошади, что птица без крыльев)?

Собственно, эти события лишь утвердили и подтвердили непреложный и недвусмысленный исторический факт, подобных которому немало найдётся в мировой истории и антропологии: Циркуляр от 21.05.1921 превратил нацию прирождённых всадников в племя пешеходов.

Поскольку многие воинские части стояли в городах, то и грабить им приходилось городское население, укрывая за гарнизонными воротами не хлеб или сено, а гораздо более разнообразное добро. То, что мародёры в будённовках первым делом забирались в наиболее зажиточные дома, — это понятно. Но вот прошло какое-то время, «буржуйские» квартиры основательно ограблены и загажены, а что делать дальше? И тогда революционная совесть подсказала, что пора переключаться на более скромные жилища, — чем они хуже! И в них тоже реквизиции подлежало всё, на что падал несытый взгляд человека в солдатской ли, матросской форме или в комиссарской кожаной тужурке. Всё приглянувшееся тут же объявлялось «излишком» и изымалось. Официально было объявлено, что все, в том числе и рабочие, и трудящиеся крестьяне имеют права оставлять себе от одной до трёх пар белья (на человека), одну подушку и одну пару обуви. Остальное подлежало безусловному изъятию на уже законных основаниях (Бобков, 2000. С. 361).

Но конфисковались не только предметы обихода или иные «излишества», но и средства производства. А ведь о священном праве трудящихся на овладение ими изначально так пеклись ленинцы! Теперь, когда они пришли к власти, у обычного «линейщика»², зарабатывавшего на хлеб подвозкой не самых богатых пассажиров, отбирали его единственное средство к прокормлению семьи. Он считался «чуждым элементом», поэтому могли заодно вынести из его квартиры и часть утвари, и даже сбережения, все до копейки. Речь на этот раз идёт о вполне конкретном, хоть и далеко не единственном случае: у алуштинца Юсуфа Муслим-заде в июле 1921 г. большевики отобрали не только линейку и пару лошадей, но и 104 000 советских, пусть малоценных рублей (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. З. Д. 32. Л. 57).

Отбирались и крошечные лавки, частные (а какие же ещё могли быть!) мастерские в одну комнату, где кустари и жили и паяли кастрюли таких же бедняков и т. п. Красноармейцам годилось всё. В Симферополе на углу Кади-эскерской и Кладбищенской улиц издавна находилась маленькая пекарня, в которой работал только её владелец Саков Али-Хусейн и его семья. Хлеб он пёк из расчёта суточной потребности своего квартала, — утром всегда был готов свежий. Солдаты отобрали у него несколько мешков муки, сняли с полок готовый хлеб, вытащили и увезли всё оборудование. Жители квартала, оставшиеся без привычных караваев и лепёшек, подписали жалобу Али-Хусейна, в одно утро ставшего нищим, но она не помогла. Городская Комиссия по Реквизиции и Конфискации отказалась вернуть хоть что-нибудь из реквизированного имущества и припасов «ввиду отсутствия формальных оснований для удовлетворения» (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 32. Л. 72). Таких случаев были десятки тысяч.

Реквизированное имущество вообще-то полагалось сдавать на районные склады, но то, что основная его масса утекала «налево», для обмена на спирт или вино, сомнений не вызывает.

Частная пекарня в довоенном Крыму. Из собрания издательства «Тезис»

Была здесь ещё одна проблема весьма щепетильного свойства. Не все военнослужащие могли шастать по квартирам: некоторым этого не позволяли их высокие звания. Да и не все воинские части попали в ещё не разграбленный Крым в числе первы. Наконец, не имели такой возможности даже командиры среднего и старшего звена, занятые иными делами.

Для утешения этих опоздавших и обойдённых бойцов революции было найдено особое средство. Причём оперативно, ещё до снятия чрезвычайного положения, в самый разгар Красного террора. Стали появляться любопытные для историка документы, вроде решения Крымревкома от 02.03.1920 «По распределению излишков, изъятых у буржуазии при ущемлении». Его смысл был в том, что на Центральном складе после окончания своза конфискованного добра из районных складов скопилось неимоверное количество ценного имущества в фантастически богатом выборе. Вплоть до «фотографических принадлежностей и предметов искусства», — грабили ведь и южнобережные дворцы и виллы, а Москва наложила свою лапу на эти царские, великокняжеские и тому подобные бесценные коллекции несколько позже.

Вот их-то, эти отборные, веками копившиеся ценности и должны были получить, согласно упомянутому Положению, нуждающиеся «воинские организации во временное пользование» (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 45. Л. 72). Что стоит за этими словами, понять нетрудно; вряд ли картины Юсуповых или меха Воронцовых были распределены в казармах между рядовыми «во временное пользование». Более чем вероятно, что эти ценности были затребованы военным ведомством Крыма с иной, высокой целью. А именно, для создания бытового и духовного комфорта заслуженным людям. То есть большим, средним и малым военачальникам. Так же, как это делалось в Великую Отечественную, когда из Германии на восток шли не вагоны — эшелоны с «трофеями», причём каждый по своему, точному, частному адресу...

Впрочем, многие культурные сокровища мирового класса, вывезенные беженцами-«буржуями» из Центральной России, которые не имели возможности взять их с собой в эмиграцию, пропадали, не оценённые простыми крымчанами. Приведу один пример. Уже после Второй мировой войны в Крыму была совершенно случайно обнаружена виолончель работы одного из семьи итальянских музыкальных мастеров Амати. Её передали великому Мстиславу Ростроповичу, который играл на ней до конца своей жизни.

А сколько таких культурных ценностей безвозвратно пропало? Я имею в виду в том числе и сокровища крымских архивов. Как правило, их здания располагались в городских центрах, отчего и были весьма удобны для использования большевистскими властными органами. Которые их и занимали, предварительно «очистив» помещения от ненужных им папок с бумагами. Выброшенные на улицу, они использовались частью как топливо при тогдашнем его дефиците, а частью на крымских базарах, где из этих листков делали кулёчки для продажи семечек, использовав как обёрточную бумагу. Утверждают, что часть музейных и архивных дел была сознательно распылена и разрушена, так как они были связаны с «проклятым прошлым», к которому нет возврата (Мальгин, Кравцова, 2006. С. 133; см. также: Андросов, 2011).

И здесь не может быть никакого оправдания ситуацией Гражданской войны, позволявшей многое, немыслимое в мирное время. При П. Врангеле ситуация была такой же, но в сентябре 1920 г., то есть всего за два месяца до трагического исхода Белой армии из Крыма, генерал издал приказ № 30, которым было предусмотрено создание государственной Археологической комиссии. В её ведение должны были войти крымские архивы, Хан-сарай, Херсонесская дирекция музеев и раскопок Тавриды, Керченская дирекция музеев и т. д. (ук. соч. С. 134). Истинно культурный человек, барон не мог остаться равнодушным, видя, что этим невосполнимым ценностям истории и культуры грозит опасность — и он делал что мог для их спасения. Теперь настали иные времена.

Но, вернувшись в советский 1920 г., зададимся ещё одним вопросом того же ряда: куда девалось ещё одно крымское сокровище — отобранный у татарского крестьянина хлеб? То есть величайшая ценность не только для населения полуострова и всей России, но и для европейских стран, еще не успевших справиться с чудовищными последствиями Первой мировой войны (в том числе и экономическими). Часть зерна, естественно, поступала в обе столицы, где рассеивалась по спецраспределителям — об этом существует множество свидетельств. Но основная часть хлеба грузилась не на поезда, уходящие на север, а на транспортные суда для отправки за границу. Поразительно, но именно из Крыма, самой разоренной, залитой кровью Красного террора части материка, хлеб получала Европа, где хлебный экспорт именно в этом году не был отмечен ни в одной стране (Паламарчук П. Крестный путь Белой армии чёрного барона // Родина, 1994, № 11. С. 27)! Там пытались прокормить своих, тогда как большевики кормили чужих, оставляя крымцев умирать с голоду...

Примечания

1. Приведём обычный недельный отчёт поселкового чекиста о разовом отпуске вина из подвала совхоза Старый Симеиз: «Для красноармейцев на 14 человек — 7 вёдер; для милиции и служащих Ревкома на 10 человек — 4 ведра, начальнику гаража г. Алупки — 3 ведра. Предревкома Симеиза Наглюков» (ГААРК. Ф. Р-1202. Оп. 2. Д. 9. Л. 79). Интересно, сколько цистерн (эшелонов?) в год составляла потребность всех стоявших в Крыму войск? А ведь источник этого драгоценного продукта был один — в среднем далеко не достигавший и десятины, обрабатываемый исключительно вручную виноградник крымского татарина. Рано или поздно, когда казённые подвалы пустели, государство поднимало «винный» налог на крымцев-виноградарей — только и всего.

2. Линейщик (диал.) — владелец (иногда на паях) линейки, одноконного открытого рессорного экипажа, распространённого в Крыму в 1920—1940-х гг. Его пассажиры усаживались не лицом по направлению движения, а боком к нему, спиной друг к другу, на длинном общем сиденье, ставя при этом ноги на наружные продольные боковые ступеньки. В задней части платформы имелась решётка из продольных же планок для размещения багажа.