1. Большевики в Крыму

Большевизация Крыма имела пять специфических, почти уникальных черт, прямо или косвенно касавшихся крымско-татарского народа.

Во-первых, как признавали даже партийные органы, большевики были в Крыму людьми чужими, культурно посторонними, и уже поэтому неспособными проникнуться интересами полуострова, и ещё менее — его коренного населения. Причина была чисто национально-культурная, — в Крыму первых лет советской власти среди большевиков «господствующее положение принадлежало русским и евреям» (Бунегин, 1927 а. С. 21); остальные были латышами, украинцами, прибалтами и т. д. Мало того, что никто из них не владел основным языком общения коренных крымчан, то есть крымско-татарским, — они были враждебны этому населению духовно: «Партийная организация после установления Советской власти насчитывала лишь единицы [крымских] подпольщиков. Большинство коммунистов были пришлые вместе с Красной Армией, не знающие местных условий работы... заражённые в известной своей части настроениями великодержавного шовинизма» (КК. 06.04.1929; см. также: Нигаметуллин, 1937).

Во-вторых, крымский отряд большевиков был чужд коренному народу полуострова социально. Крымские татары в огромном большинстве своём были сельскими жителями и мелкими городскими кустарями деревенского же происхождения, в то время как по переписи членов партии 1922 г. лишь 0,13% большевиков были из села (Хоскинг, 1994. С. 133). В дальнейшем число деревенских коммунистов, правда, возросло, но за счёт сельских врачей, учителей, администрации, а не «крестьян от сохи», которых в рядах этой деревенской аристократии было вдесятеро меньше (Далин, 1923). Поэтому и рабочая прослойка в крымском отряде партии всегда была намного мощнее чисто крестьянской.

При этом следует помнить, что различие в социальном происхождении в те годы не было столь незначительным, как сегодня. Сейчас, если речь идет о корнях человека, то, как правило, в виду имеется национальность или «география» происхождения его предков, а не их социальный статус. Революция же, торжественно отменившая сословные привилегии и дискриминацию, на деле подняла именно сословные различия на невиданную ранее высоту. В любом советском органе 1920-х гг. прежде всего обращали внимание на социальную принадлежность нового кандидата на рабочее место, и поступали с ним соответственно. Человек мог подняться по служебной лестнице довольно высоко, но от своего «неправильного» происхождения уйти не мог¹.

Оно, как несмываемое клеймо, отравляло ему всю жизнь. Крестьяне же вообще были для партии крайне подозрительным элементом. Куда уж дальше, если Н. Бухарин, далеко не самый зверский экземпляр большевика, «золотое дитя революции» (Ленин), писал: «по отношению к некулацкой (курсив мой. — В.В.) крестьянской массе принуждение со стороны пролетариата есть классовая борьба, поскольку крестьянин есть собственник и спекулянт» (Бухарин, 1989. С. 168). Когда большевики пришли к власти в Крыму, эти слова выдающегося теоретика партии, сказанные за 5 месяцев до того, ещё должны были звучать в их ушах. Соответствующим стало и отношение к крестьянину, то есть крымскому татарину, хотя оно и не всегда афишировалось. Таким образом, большевики в массе были чужды коренному населения Крыма и национально, и социально, и политически.

В-третьих, в Крыму до 1917 года, а ещё больше в период Гражданской войны, роль инструмента имперской «политики канонерок» (то есть военного подавления аборигенов колонизованных стран) с большим вкусом к зверству исполнял плавсостав и береговые матросы Черноморского флота. Позже, в период Красного террора, от флота даже отпочковался особый карательный орган, Морвед, специализировавшийся на пытках и грабежах «нереволюционного» крестьянского населения, буквально терроризировавший прибрежные, наиболее густо заселённые крымскими татарами районы полуострова. Этот террор принимал особо кровавые формы из-за настоящей татарофобии, почему-то распространённой среди военных моряков.

Пример: ещё до начала Гражданской войны, в ноябре 1917 г., черноморские отряды встретили севернее Перекопа возвращавшиеся с германского фронта поредевшие крымско-татарские части. Сытые тыловики-матросы устроили резню измождённых фронтовиков, среди которых были и недолеченные раненые, и просто больные солдаты (Десять лет. С. 46). Конечно, среди этих полубандитов большевики далеко не составляли большинства, как это было чуть позже. Таким образом, созревший и пустивший корни в Крыму большевизм обладал специфической чертой, — ею стало его фактическое слияние с Черноморским флотом. Он опирался на эту самую жуткую и ненавистную для местного населения многотысячную структуру, превратившуюся к тому времени из бандитски-мародёрской в карательную.

Четвёртая специфическая черта вытекает из первых трёх. Практическая большевизация всей территории полуострова имела две фазы, ярко окрашенные в национальные «цвета». Первая: сотни низовых ячеек начала 1920-х гг. состояли исключительно из русскоязычных (главным образом — этнических русских) партийцев. И почти повсюду это — засланные в Крым пролетарии; в политических сводках карательных органов этого периода, шедших в центр из всех районов полуострова, повторяется одно и то же: «Коммунистические ячейки организуются только там, где есть пришлые рабочие с севера» (ГААРК. Ф. Р-1. Оп. 3. Оп. 1. Л. 15).

А уж после того, как эти чужеродные элементы были буквально вколоты в тело Крыма, и отторжение их стало делом невозможным, наступила вторая фаза распространения идеологических и политических метастазов ленинизма. Большевистская идеология, истекавшая из этих ячеек, стала усваиваться наименее стойкой частью местного населения. То есть пошёл процесс разрастания этих ячеек уже за счёт поглощения ими крымских «клеток».

И пятая отличительная черта большевизации Крыма. Российская коммунистическая партия в начале 1920-х гг. в основной своей части состояла из бывших участников революции и Гражданской войны. То есть бывших солдат, сложивших оружие в мирный, восстановительный период (исключение — работники ГПУ, но их процент по стране был невелик). В Крыму же, напомним, вооружённые большевики зверствовали и после установления советской власти на протяжении всего периода ревкомовского Красного террора. Все они так или иначе принимали участие в физическом уничтожении огромного количества людей, — как перешедших на мирное положение бывших противников, так и тех, кто оружия отроду в руки не брал. Таким образом, у всех крымских большевиков начала 1920-х гг. руки были по локоть в свежей крови мирных людей, пролитой в мирное время. Это — установленный историками факт, а не просто логические выводы автора.

Ранее упоминавшийся председатель Крымской ЧК в 1920—1923 гг. С.Ф. Реденс со знанием дела делает дополнительные выводы на эту тему, причём по горячим следам, в конце 1922 — начале 1923 гг., когда он готовил свой доклад «Обзор мусульманского движения по 1-е октября 1920 года». Приведу часть этого выступления.

«Октябрьский крымский переворот не был крымскими татарами воспринят совершенно. Крым к нему не присоединялся (выделено мной. — В.В.), только в январе 1918 г. удалось водворить Соввласть в Крыму и то после упорной борьбы. С этого времени существуют враждебные отношения между крымскими татарами и коммунизмом, продолжающиеся до сего дня.

Крымские татары коммунизма не восприняли ни в какой его фазе. Этому существует ряд причин. Во-первых, это ислам — [то] есть учение, лишённое всяких признаков коммунизма. В то время как Евангелие проявляет частично коммунистические тенденции, Коран, напротив, защищает собственность и прославляет зажиточность и хотя настойчиво предписывает оказывать установленную помощь бедным и в то же время предостерегает от расточительности в деле благополучия. Во-вторых, татары, будучи главным образом средними и мелкими землевладельцами, отклоняют всякое общее владение (у них никогда не было общин)... В-четвёртых, вышеописанное глубоко проникшее в умы татар мусульманское националистическое движение сделало для них совершенно неприемлемой идею Интернационала и непонятной классовую точку зрения. Наконец, татар, по существу, людей мирных, сильно отпугнул от Соввласти террор, проявлявший себя особенно черноморскими матросами» (цит. по: Ефимов, Белоглазов, 2002. С. 153, 154).

Последнее замечание особенно убедительно. Действительно, как могли не поразить в самое сердце этих «мирных людей» две волны террора: 1917—1918 гг. и начала 1920-х, когда буквально ломались не жертвы, а и сами мучители? Настоящая эпидемия самоубийств среди крымских коммунистов в 1921—1926 гг. имела своё веское основание, которое раскрыл не кто иной, как А.А. Сольц, партийный лидер, весьма отличившийся на этой кровавой ниве в прошлом, а в будущем, напомню, — палач Вели Ибраимова. Он писал со знанием дела в статье, называвшейся «Коммунистическая этика» (!), что крымские «молодые партийцы (народ нежный, незакалённый. — В.В.) работали в наших карательных органах ГПУ и т. д. и совершенно издёргали себя», отсюда и кошмары, ведущие к самоубийствам (Сольц, 1926. С. 48).

В конце концов Главным управлением по делам литературы и издательств (то есть цензуре. — В.В.) в августе 1930 г. было принято решение «не разрешать опубликования в печати сведений... о случаях самоубийства партийных и советских работников...» (Цит. по: Блюм, 2009. С. 105). Выходит, таких случаев было немало. Конечно, гораздо большее число бывших карателей самоубийцами не стали, дело обошлось всего лишь психушками. Впрочем, для некоторых, как, например, коменданта ЧК в Крыму И.Д. Папанина (будущего полярника), пребывание в клинике для душевнобольных затянулось надолго, а следы психопатологических изменений были у него заметны до конца жизни (Бобков, 2000. С. 359). Но такие кризисы поражали в основном молодёжь. Старики, очевидно, были покрепче... Но речь идёт не об этом.

Было бы наивным предполагать, что имена этих молодых и старых убийц и мучителей безоружных людей оставались неизвестными крымчанам. Сейчас важно понять одно: если в других местах страны советов коммунистическая демагогия могла в какой-то степени застлать людям глаза, то крымские татары знали, каждым нервом, всей кожей ощущали, что их руководители — не просто пришельцы, хотя и глубоко чуждые Крыму. Люди определённо знали, что это — пришельцы страшные, смертельно опасные, что за почти каждым из них, за любым из сидящих в светлых кабинетах новых администраторов тянется свой собственный, личный шлейф убийств, пыток, насилий и грабежей. И что в случае малейшего неповиновения или проблеска враждебности любой из них не задумываясь пополнит свой список кровавых преступлений.

Народ Крыма оказался в полной власти беспощадного и злобного врага.

Простая справедливость требует взглянуть на проблему большевизма в Крыму и с более светлой, то есть мирной стороны. Например, можно поинтересоваться, чем они стали заниматься, каким стал быт этих хозяев жизни после того, как уже ничто не могло поколебать их полного и бесспорного господства? Что прежде всего бросается в глаза, так это быстрота, с которой большевики забыли о собственных грехах перед местным населением, да заодно и о собственных идеях самопожертвования, самоотречения от житейских соблазнов и благ и т. д. Собственно, тут и изобретать ничего не нужно было, имелись прямые указания на этот счёт.

Ленин ещё в голодном 1921 г. распорядился: «Когда речь идёт о распределении продовольствия, думать, что нужно распределять только справедливо, нельзя, а нужно думать, что это распределение есть метод, орудие, средство для повышения производства» (Ленин. ПСС. Т. XXXXIII. С. 359). Какой отсюда вывод мог сделать средний (как мы бы сказали теперь) аппаратчик республиканского масштаба? Естественно, — максимальными должны быть привилегии для «командиров производства» и администраторов, которые почти сплошь были большевиками уже в первые годы советской власти. Теория не расходилась с практикой.

Сразу после захвата Крыма большевики буквально заполонили южнобережные «имения и виллы, представлявшие ценность по своему местоположению, красоте и роскоши... Сюда направлялись под видом пролетариев преимущественно коммунисты, деятели Чека и Особых отделов, жаждущие отдохнуть от... своих трудов по сыску и расстрелам и, главным образом, им хотелось отведать той жизни, которой пользовался прежде зажиточный класс населения России» (Данилов, 1993. С. 170, 171, 194).

Замечено весьма точно — истинные победители, то есть те, кто остался в действительном выигрыше от революции, — и должны были жить в голодающем Крыму, как победители.

Вот несколько документов о тех днях, тех месяцах:

— «о выдаче жиров к празднику 1 мая и Пасхе (это 28 апреля 1921 г., ещё не запретили старый праздник. — В.В.) райпродкому выдать по 2 фунта орехов служащим советских учреждений... а также выдать белой муки по три фунта, включив иждивенцев...» (ГААРК. Ф. Р-136. Оп. 3. Д. 1. Л. 6). Немного, конечно, но в условиях голода — и это богатство, которого лишены остальные, включая умирающих на улицах детей...

— через полтора месяца, 11 июня 1921 г., председатель ревкома Феодосии собственной властью реквизировал 150 пудов фасоли из внешнеторгового (!) фонда местного потребсоюза, «чем дезорганизовал работу Губсоюза кооперации» (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 48. Л. 291). При этом так и осталось неизвестным, как ревкомовец использовал это сокровище голодного года.

— ещё через месяц, 8 июля 1921 г., приходит время и для «непищевой» сферы повышения качества быта избранных: «вещи, изъятые из экономий и усадеб от бывших помещиков... распределены между нуждающимися ответственными работниками» (ГААРК. Ук. дело. Л. 440).

— те же «нуждающиеся ответработники», оказывается, и вино получали, причём ежедневно, по поллитра на голову (точнее — глотку). Так, всего через несколько недель после последнего захвата Крыма (когда голод уже давал о себе знать), небольшая группа таких работников с иждивенцами за 10 ноябрьских дней 1920 г. бесплатно получает 250 бутылок вина (ГААРК. Ф. Р-1260. Оп. 1. Д. 16. Л. 12).

А уже 25 мая 1921 г. Продком Крыма шлёт из Симферополя радостную весть в изголодавшийся Красноармейск (бывшую Ялту): «Вашему городу назначено 80 особоответственных пайков и 60 ответственных пайков. Норма особоответственных: 45 ф. хлеба, 2 ф. повидла, 1,5 ф. жиров, 1,5 ф. сахару, 5 ф. сухофруктов, 3 ф. чеснока и луку, 5 ф. подболточной муки, 7,5 ф. крупы, 15 ф. мяса, рыбы, 20 ф. овощей, 0,25 ф. лаврового листа, 0,25 ф. перца, 3/4 ф. мыла, 1/8 ф. чаю, 2 ф. соли, 2 коробки спичек, 1 тыс. папирос» (ГААРК. Ф. Р-1202. Оп. 2. Д. 9. Л. 49).

Просто ответственный паёк оказался в тот раз примерно на треть меньше по мясу (всего 10 ф.), зато полагалось целых 60 ф. хлеба и т. д. При этом, если работник был женат, он получал полтора пайка, а имел ещё и ребёнка — 2 пайка (ГААРК. Там же)...

Первая мысль, возникающая при лицезрении этого замечательного списка-сметы, — о поголовном моральном разложении получателей благ, особенно заметном в ситуации всеобщего голода. На деле же всё гораздо сложнее. Во-первых, сами местные коммунисты, скорее всего, для себя такой роскоши не требовали (не потому, что не хотели их, а просто такие требования остались бы в лучшем случае без ответа). Целесообразнее поставить вопрос по-иному: почему их наделяли такими дарами сверху. Ответ на него был дан весьма давно, ещё Л.Д. Троцким, который также приложил руку к созданию системы большевистской номенклатуры, хотя в 1921 г. о завершении созидания этой политбюрократической прослойки говорить было ещё рано. Это было только её начало, но начало многообещающее.

Троцкий, как и Ленин, довольно рано пришёл к выводу, что проще всего командовать массами в ситуации, когда предметов потребления не хватает на всех, и люди ради обеспечения семей готовы на всё, в том числе и на подлости по отношению к коллегам и товарищам по партии. Демократия же, как известно, институт «беззубый и идеалистичный», здесь крайне вредна. Она стала «стеснительной, даже невыносимой, когда в порядке дня стояло обслуживание привилегированных групп, наиболее нужных для обороны, для промышленности, для техники и науки. На этой совсем не «социалистической» операции — отнять у десяти и дать одному — обособилась и выросла могущественная каста специалистов по распределению» (Троцкий, 1991. С. 95).

Возникает последний, тоже закономерный вопрос: что же нужно было сделать, чтобы принять участие в таком вот дележе средств выживания, мягко называемом распределением? Какой, так сказать, стиль поведения избрать? Попытаемся найти ответ и на этот вопрос.

Примечания

1. Исключение составляли так называемые «попутчики» российских коммунистов, которые со временем становились преданными большевиками и даже выдающимися идеологами большевизма. К примеру, довольно многочисленная группа бывших национал-либералов, видевших будущее империи в возвеличении русского народа, переболев национал-большевизмом, «не только осталась в стране Советов, но впоследствии в значительной своей части вошла в армию советских идеологов и даже пережила Сталина». Более того, «нет никакой случайности в том, что русские национал-либералы... быстрее всех признали советскую систему и не только выжили в ней, но и в значительной степени содействовали её формированию» (Агурский, 1991. С. 156—157).