б) Вузы

По причине упомянутых трудностей подготовка, которую давала крымско-татарская школа, в целом была довольно слабой. Соответственным был и процент татар, поступавших в вузы. В 1925 г. в Крымском университете от общего числа принятых лишь 4,2% составляли крымцы, — но это было понятно, так как 91% составили бывшие гимназисты, среди которых татар вообще не было (Бюлл. ЦСУ, 1925, № 5. С. 22). Когда же через 3—4 года положение нормализовалось, то студентов вузов стали подвергать чистке по происхождению. Конечно, эти акции не были явно антитатарскими, но поскольку городские студенты (то есть в основном русские) были в подавляющем большинстве из мещан, а татарские — из более или менее зажиточных селян (деревенской бедноте было не до учёбы в вузах), то чистки фактически ударили именно по крымско-татарскому студенчеству.

Так, в Педагогическом институте список студентов, подлежащих исключению, был составлен из таких «чуждых», как Муртазаев (сын помещика), Арза Алиева (дочь кучук-узеньского кулака), Кадыров (сын кулака) и т. д. (КК. 14.10.1928). И это творилось в обстановке жесточайшей нехватки именно крымско-татарских учителей, когда за 1926 и 1927 гг. Пединститутом было подготовлено всего два специалиста-просвещенца со знанием крымско-татарского языка!

Кроме проблемы ничтожного количества крымских татар среди студентов высшей школы, имелась ещё одна, не менее жёстко снижавшая роль просвещения в культурном развитии народа. Кратко эту проблему можно обозначить так: качество обучения в крымских вузах в конце 1920 — начале 1930-х гг. резко упало, а это было напрямую связано с народным образованием и отчасти с общим уровнем культуры населения республики. Наиболее способные и мыслящие школьники стремились поступить в столичные вузы, — и это оправдывало себя. Так, воспитанник Евпаторийского республиканского детдома (был расположен на пр. Ленина, напротив стадиона «Строитель») Азиз Эминович Измайлов окончил московскую Академию коммунистического воспитания и был направлен в Киргизию, где к концу 1940-х вырос до заведующего Отделом науки, вузов и школ республиканского ЦК партии. В 1943 г. он стал одним из основателей Академии педагогических наук РСФСР (с 1946 г. — АПН СССР). После войны этот выдающийся просвещенец возглавил Киргизский НИИ педагогики и был признан основоположником киргизской педагогической науки, а также избран академиком Национальной академии Киргизии (Тузов, 1995. С. 6).

Советская власть в своей просвещенческой политике действовала, казалось бы, исключительно на благо народа. Чего стоил один лишь бесспорный факт: рухнули, наконец, барьеры между высшей школой и социальными низами! Более того, университеты и институты начали всячески «тянуть» в студенческие ряды детей рабочих и крестьян. Однако при этом были воздвигнуты новые (и более высокие) барьеры — для поступающих из непролетарских слоёв населения. Притом не только для дворянских детей (где было немало развитой молодёжи), но и для не менее способных наследников крымских интеллигентов — людей хоть и небогатых, но для советской власти столь же чуждых, как и мурзы.

В то же время на рабфаки¹ нередко принимали абсолютно неподготовленную, хотя и хорошего (то есть трудового) происхождения молодёжь, которой эта форма обучения основательных знаний дать не могла. Более того, её практически тянули туда насильно (по комсомольским путёвкам) для нужного процента. С той же целью уже из студентов отчисляли всех, не имевших чистокровно трудового происхождения — в том числе и самых способных. Из Крымского государственного университета в 1924 г. с медицинского факультета из 237 старшекурсников отчислили 85 человек — «процент небольшой», как писали газеты, — за то, что студенты скрывали тайны своего происхождения, а студентки — факт замужества (это делалось для того, чтобы не указывать профессию мужа, не всегда пролетарскую).

Одновременно из 168 студентов физико-математического факультета исключили 76 человек, этих — уже по социальному положению, так как 35 из них работали ранее служащими, 14 были торговцами, 8 — кустарями и 7 — крестьянами, то есть все не из пролетариев. Точно так же с I курса медицинского факультета отчислили вообще больше половины — 71 из 131 студента (К.К. 11.06.1924).

Сразу за первой покатилась вторая чистка, ещё более жёсткая, — иначе не имело смысла её проводить. Теперь из 949 студентов всех курсов медфака осталось 466 человек; на педагогическом из 508 уцелел 181 человек; из жалких остатков физико-математического (87 студентов) теперь на всех отделениях всех пяти курсов осталось 37 человек. Понятно, что нормальная работа университета в таких условиях стала невозможной. С другой стороны, самостоятельно решить эту проблему Симферополь был не в силах — не отменять же, в самом деле, результаты чисток. О создавшейся тупиковой ситуации пришлось докладывать в Москву. И она блестяще её развязала — физико-математический, медицинский и педагогический факультеты были упразднены! Правда, потом вместо последнего образовался Пединститут (КК. 13.08.1924). До открытия Мединститута очередь дошла ещё позже.

Период этих и иных реорганизаций закончился к концу 1920-х гг. (и то не полностью), но это вовсе не гарантировало возобновления нормальных занятий. Последовали методологические конфликты и противоборства со столь же печальными последствиями. Не только в Крыму, во всех вузах страны в ту пору шла жестокая борьба между методикой А.В. Луначарского (опора на достижения просветителей прошлого в совокупности с практическим опытом новой жизни) и большевистского педагога-утописта В.Н. Шульгина (полный отказ от традиционных педагогики, культуры, знаний; вместо них — переход к глубокому изучению производственного опыта). Эти теоретические бои закончились приблизительно в 1928—1929 гг. победой методологии последнего.

С той поры в вузах стал обязательным лабораторно-бригадный метод обучения. На практике это означало почти полностью самостоятельное, но совместное (коллективное) изучение материала, после чего учебная группа получала общий зачёт, один на всех. В Крыму при этом роль преподавателя часто сводилась к минимуму (Асанов, 1933. С. 16). Основной упор делался на политические и общественные предметы, отчего, среди прочего, у студентов-коммунистов быстро развивалось презрительно-враждебное отношение к своим «буржуазным» профессорам. Нередки были прямые издевательства и травля преподавателей. Естественно, вожаками таких инициатив становились студенты не лучших способностей. Чаще здесь (и в иных начинаниях такого рода) роль играла чистота пролетарского происхождения. В создавшейся атмосфере полностью исчезло обычное для старой школы стремление догнать лучших. И одарённые студенты не могли найти применения своим способностям, даже глубоко овладев знаниями.

Нужно отдать должное профессорско-преподавательскому составу, они стремились вернуть вузы в нормальную колею. Что было не просто трудно — это стало опасным, так как минимальная требовательность к группе грозила преподавателям репрессиями за «саботаж учебного процесса» или «классовую субъективность». Тем не менее и в таких условиях можно было получить достаточную для работы подготовку, пока в крымских вузах работали первоклассные специалисты, энтузиасты своего дела и просто мужественные люди, как, например, академик Бекир Чобан-Заде, проф. Исмаил Леманов, доцент Асан Ислямов (кафедра крымско-татарской филологии Пединститута), учёные всесоюзного масштаба А. Байков, Б. Греков, А. Смирнов, Н. Гудзий, И. Якушкин (университет), блестящие историки профессора И. Бороздин, А. Башкиров, Б. Добрынин, Д. Российский и многие другие. Они верили в то, что студенты из трудящихся слоёв вдохнут жизнь в высшую школу и науку, что новые силы способны взять от них, интеллигентов старой формации, всё самое лучшее, что они обогатят свою духовную жизнь с энергией и страстью, которые нужно лишь направить в верное русло.

К сожалению, этого не произошло. Не потому, что профессора переоценили свои силы и возможности, а скорее оттого, что они ошиблись в оценке «молодого хозяина земли» (причём многие — трагически), но это уже была вина не их, а окружения и обстоятельств.

Известно, что история всегда была опасна для тоталитаризма. И, как правило, учёные-историки становились первой жертвой диктаторов. В СССР каждый историк старой школы считался потенциальным идеологическим вредителем. А где есть враг — открывается фронт, который в установочных статьях центральных газет и журналов уже с конца 1920-х гг. так и назывался «идеологическим фронтом». Давление на науку усиливалось с появлением в Крыму всё большего числа выпускников «комакадемий», так называемого «института красной профессуры» и т. д. И эти люди, часто недоучки, делали всё возможное, чтобы устранить более подготовленных и оттого опасных конкурентов старой школы. Такая задача решалась разными методами. Во-первых, крымская научная и творческая интеллигенция поредела количественно в результате чисток 1920-х гг. Во-вторых, свою роль сыграли возросшие с уменьшением преподавательского состава нагрузки и нищенские ставки для пока уцелевших; не хватало книг и вообще учебных материалов.

Третья причина, пожалуй, важнее всего: идеологизация учебного процесса. Она губила на корню свежий, критический подход к установленным «большими учёными» выводам и законам. При этом естественный исследовательский интерес заменялся какой-то средневековой верой в догматические труды. Научная аргументация, система доказательств заменялась ссылками на работы марксистских классиков, среди которых постепенно ведущим стал «гений» всех наук Сталин. Из учебных материалов было изъято огромное количество основополагающих трудов мировой науки, а новые сочинения «буржуазных корифеев лженаук» стали недоступны. В каждой научной или учебной проблеме необходимо было прежде всего выявить и поставить во главу угла её «политическую сущность» (Асанов, 1933. С. 16).

Более «заземлённой», но не менее важной причиной снижения общего студенческого уровня была чисто социальная. Дети небогатых родителей (то есть деревенских, где экономика оставалась более товарообменной, чем денежной), попадая в студенческие общежития, попросту голодали. В Педагогическом институте к концу 1920-х гг. из 654 студентов стипендию получало менее трети, да и была она равна всего 30 руб. в месяц. За вычетом необходимых житейски-бытовых трат этих денег оставалось на 300 г хлеба в день. Неудивительно, что при медицинском обследовании студентов здоровых среди них едва набралось всего 6%, многие уходили, не окончив курса, по той же причине изнурительного голода (КК. 19.04.1929).

Наконец, ещё одной причиной упомянутого упадка высшего образования были более общие социально-политические сдвиги. Уже близилось к завершению в целом строительство нового общества, где любое проявление простой воспитанности (не говоря уже о тонкой культуре) было не просто подозрительным. Оно неизбежно вело ко всё новым и новым проверкам такого индивидуума, постоянным доносам на него, как явно обладающего всеми признаками классового врага.

Вот пример такого рода отношения к профессиональной подготовленности руководителя высшего звена: партийная организация выдала характеристику наркому Мамуту Недиму: «Очень культурный человек. К работе не подготовлен» (цит. по: Урсу, 1999. С. 68). Поэтому не студенты-пролетарии стремились подняться до уровня своих профессоров, а их однокашники, даже получившие хорошее семейное воспитание, сознательно (или невольно, машинально) подстраивались под наиболее низкий культурный уровень на курсе, факультете и т. д. Это касалось и культурных интересов, и социального поведения, и учёбы.

Оттого-то в обстановке, сложившейся в крымских вузах к концу 1920-х гг., больше всего шансов благополучно закончить курс имели не лучшие студенты, но середнячки, а то и прямые бездарности, способные вызубрить специальные предметы и догматы марксизма-ленинизма, и не интересовавшиеся ни художественной литературой, ни музеями, ни музыкой. Более того, им было по-настоящему стыдно появиться в театре.

Крымские татары, получившие настоящее образование за рубежом (их было не так уж мало), именно в эти годы были практически исключены из культурной жизни, частично просто выбиты. Причём без разницы, учились ли они за имперской границей по собственной инициативе, или были вполне официально направлены туда уже Советской властью. Так, одарённый поэт и драматург Амди Гирайбай, получивший филологическое образование в Стамбуле по путёвке КрымЦИКа, был арестован по обвинению в национализме в 1928 г., а через 2 года убит в московской тюрьме (Керимов, 1996).

Это тоже были результаты селекции, социального отбора. В эпоху коллективизации и становления сталинского режима нужны были не мыслящие личности, а конформисты, соглашатели, технари-никчёмности (в гуманитарных науках тоже есть свои «технари»), преданные партии бездельники, невежды со знаниями и способностями ровно такого объёма, чтобы худо-бедно исполнять свои нехитрые обязанности на производстве². Короче говоря, те самые «винтики», о которых в своё время размечтался Ленин.

Именно их штамповали крымские и российские вузы на протяжении 1920-х гг., именно они пришли к власти в Крыму 1930-х и сохранили её до 1940-х, когда стали главными действующими лицами позорного, послевоенного уже, исторического конгресса в Симферополе (о нём см. очерк XVII этого тома), что было событием отнюдь не исключительным. Партия готовила и подготовила эти кадры ещё в годы первых пятилеток, после чего могла спокойно умыть руки: историческую науку громили сами историки, так же как художественную литературу — литераторы, биологию — биологи и т. д. Это было всесоюзное, а не только крымское явление. Но в Крыму оно отразилось (прежде всего — в языке общения) более заметно, чем в России. Собственно говоря, эту катастрофическую перемену академик Б. Чобан-Заде ощутил не только на весьма раннем этапе, но и верно указал её истоки: «Причины обнищания нашего языка: 1) Отсутствие [национальных] экономических, научных политических центров; 2) Падение государств, родственных нам по языку; 3) Вхождение в чужую языковую среду и культуру и их восприятие» (цит. по: Юнусов, 1999. С. 7).

Сейчас, очевидно, невозможно уже выяснить, в каком виде и насколько чётко представляли себе грядущее господство невежд те крымские коммунисты, что руководили подготовкой школьников, студентов техникумов и вузов, то есть подготовкой новой интеллигенции. Но несомненно другое — педагоги и профессора стремились, не щадя своих сил, жертвуя карьерами и самой жизнью, препятствовать низведению Крыма до уровня конвейера по штамповке этих самых «винтиков».

Одним из первых опасность политизации учебных заведений понял известный историк, литератор и педагог Амет Озенбашлы. Ещё в 1922 г., руководя крымско-татарским педагогическим техникумом, он многое делал для того, чтобы не допустить возникновения молодёжных коммунистических кружков в учебных группах. Директор неустанно доказывал, что политика — дело зрелых, умудрённых жизненным опытом людей, что студенты должны заниматься прежде всего учёбой. Он заявлял и проверочным комиссиям, что пока жив — не допустит, чтобы комсомольское движение пустило корни в коллективе учебного заведения (Бояджиев, 1930. С. 68).

Противостоять коммунистической идеологии, разлагавшей детей и юношество, пытались и рядовые преподаватели школы. Некоторые из них тайком знакомили школьников с Кораном, веря, что его гуманистические принципы не дадут звериным законам коммунизма пустить корни в детских душах. Когда такие факты обнаруживались, то учителей безжалостно выгоняли с работы без права дальнейшего преподавания. Так поступили, например, с евпаторийскими учителями Аблякимом Аблаевым и Аблякимом Абу-Бекиром и многими другими (КК. 03.11.1929).

На своём высоком уровне то же дело гуманистического воспитания продолжали крымскотатарские работники Наркомпроса. Под их контролем (а нередко — и при их участии в качестве авторов) выходили учебники и художественная литература для детей и юношества. Нередко эти книги воспитывали новое поколение в духе любви к Крыму, к его истории и традициям, раскрывали духовный мир крымско-татарского народа. В числе таких авторов были Б. Чобан-Заде, А. Герай Бай, Х. Чапчакчи, А. Озенбашлы, А. Чергеев.

Официальный орган Наркомпроса, «Оку Ишлери», печатал материалы, противоречащие официальной лакировочной пропаганде крымской действительности. На его страницах появлялись материалы о бедственном положении преподавателей высшей школы, нередко вынужденных уходить на другую работу, чтобы элементарно выжить. Говорилось в журнале и об общей для всего Крыма практике, когда деревенским учителям бедной крымско-татарской школы приходилось заниматься и текущей хозяйственной, и ремонтной, и заготовительской деятельностью, иначе школы просто не смогли бы нормально работать.

Примечания

1. В довоенное время рабочие факультеты являлись общеобразовательным учебными заведениями с трёхлетним (дневное отделение) и четырёхлетним (вечернее отделение) сроком обучения. Они предназначались для подростков, не имевших полного среднего образования, которые по окончании рабфака получали право поступления в вуз.

2. Это было общесоюзным явлением — самыми обычными и распространёнными стали простейшие формы не только производственной деятельности (конвейеры в индустрии, полеводческие бригады на селе), но и межчеловеческих отношений, поведения в целом. Сложились некие модели незамысловатых реакций в упростившихся социальных ситуациях. «При таких условиях любое усложнение личности и форм её активности воспринимается окружающими как отклонение от статистической нормы, которое они тут же стараются нивелировать применением негативных санкций» (Модернизация, 1944. С. 96). Что достигалось чаще всего методом репрессий.