а) Дом, маалле, село

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.

Данте. Божественная комедия

Говорить о каком-то типичном для крымских татар жилище бессмысленно. Такая культурная реалия попросту непредставима. Здесь никогда не было места типизации, стандарту. Это поразительно, хотя, не видя ничего, кроме Крыма с его привычным природным и культурным разнообразием, осознать всю уникальность этого феномена невозможно.

Для этого не мешает выехать куда-нибудь подальше, например, в Заонежье или Архангельскую область. Там на территории, в десятки и сотни раз превышающей площадь Крыма, многие тысячи старых рубленых изб не отличаются друг от друга ничем, кроме мелких деталей. Кажется, что десятки тысяч домов строила одна бригада, причём по единому, типовому проекту. Там можно проспать в стучащем вагоне ночь и, проснувшись, увидеть буквально ту же деревню, что проплыла назад вчера... Большой русский писатель и знаток быта России Б.К. Зайцев, зайдя как-то в подмосковную избу, не мог не заметить, что она лишь «опрятней и больше тульских и калужских», а в общем-то «всё обычное, знакомое» («Странное происшествие»). То есть не только Север, но и всё огромное Нечерноземье являло собой в смысле народной архитектуры единый, монолитный стереотип.

Дворянские усадьбы-дома не были в этом смысле исключением. Все они строились конечно, по иному, чем крестьянская изба, но тоже как бы по единому проекту. Это был типовой набор стандартных архитектурных тел: двухсветный «зал» с колоннами, высотой в два этажных пролёта, к которому примыкали небольшие хозяйские и гостевые комнаты, часть из которых имела выход на балкон, занимавший центральную треть фасада на уровне второго этажа. В технике строительства царил тот же стандарт: «Задумавши строиться, ставили продолговатый сруб вроде казарм, разделяли его внутри перегородками на каморки, проконопачивали стены мхом, покрывали тесовой крышей и в этом неприхотливом помещении ютились, как могли... Само собой разумеется, что у помещиков побогаче дома строились обширнее и прочнее, но общий тип построек был одинаков» (Салтыков-Щедрин, 1988. Т. Х. С. 380).

И последнее замечание на эту тему, сделанное иностранцем с более отстраненным, свежим взглядом: «Все эти дороги сходны между собой, и местность вдоль них всегда одинаковая. Две шеренги деревянных домиков, кое-как украшенных цветною резьбой и неизменно глядящих фасадом на улицу, словно солдаты по команде „на караул»; сбоку каждого домика — длинная постройка вроде крытого дворика или же трёхстенного сарая: таковы русские селенья! Всегда и всюду поражает это единообразие! В иных губерниях хижины строятся из глины, но и тогда видом своим, ещё более нищенским, они всё равно походят на деревянные избы... Единообразие — верховное божество в России...» (Кюстин, 2008. С. 501—502).

Для Крыма такая унификация, слава Богу, невозможна — для этого у него слишком богатая и разнообразная этническая и культурная история, слишком богатая и разнообразная природа, а также выбор строительного материала. Именно поэтому, как отмечают исследователи, «при изучении крымского татарского жилья особенно резко заметен широчайший диапазон в технике, качестве и величине жилья. В каждом районе, каждом населённом пункте, будь то город или деревня, у моря, в степи, или в горах, — везде мы встречаем наличие различных типов жилья...» (Раппопорт, 1996. С. 2). Это слова видного историка архитектуры, которого, казалось бы, трудно поразить различиями во внешнем и внутреннем облике построек. Попытаемся вглядеться в истоки этого феномена внимательнее.

Степной дом в дер. Уйшунь близ Карасубазара. Из: Куфтин, 1925. а) внешний вид дома, б) деревянный остов дома

В Крыму дома, как и сами селения, со времени своего возникновения резко отличались друг от друга в зависимости от того, кто в них жил, потомки какого племени или народа. Ведь известны районы, населённые предками генуэзцев или греков; были обширные степные равнины, куда когда-то пришли кочевые сыны азиатских пустынь, тогда как некоторые ущелья сохранили под кронами вековых дубов и орехов старинные селенья, основанные некогда северянами-готами. Каким же образом жилища этих регионов Крыма могли напоминать друг друга, если их строили люди, с молоком матери впитавшие именно свои культурные традиции, свои понятия о красоте дома и двора?

Кроме того, на облик села влияла окружающая среда. В Крыму же нет двух похожих ландшафтов, давно замечено, что облик селения зависел от того, где оно находилось, в каком природно-климатическом регионе полуострова: степном, предгорном, горном или южнобережном.

Но имелись и такие черты, которые не разделяли, а объединяли все типы крымскотатарского жилища. Источник этих общих черт — довольно позднего происхождения, и связан он исключительно с общекультурным обликом народа, ставшего единым. Другими словами, это все те общие свойства быта, духовной и материальной культуры, что сложились лишь после того, как уже можно было говорить не об отдельных переселенческих или аборигенных племенах и группах, а о целостном крымскотатарском народе. То есть после завершения, хотя бы в общих чертах, процесса его сложения (синтеза) из десятков составляющих. Или, говоря конкретно, в эпоху, когда главные этнокультурные черты молодого народа установились, когда процесс этногенеза прошёл первые, основные свои стадии.

Этих общих, или единых в этнокультурном отношении деталей и характеристик было сравнительно немного. Но учитывая их значимость как историко-культурных показателей, очень важно и интересно попытаться их установить.

Типичный свес крыши городского дома. Фото из журнала Qasevet

Главная из этих черт — отключённость, изолированность домов от улицы. Хозяин нового участка, возводя дом, никак не подстраивался под уже сложившиеся особенности именно этой, а не соседней улицы. «Архитектурное решение улицы расположенными с двух сторон интересными, останавливающими внимание объектами, мало заботит строителя» (Раппопорт, 1996. С. 3). Возможно, в этой особенности отразилась такая черта крымскотатарской этнопсихологии, как нежелание личности подстраиваться под шаблоны большинства, полное отсутствие стадного коллективизма.

Конечно, в этой общекрымской черте сельской архитектуры сказалась и такая конкретная особенность крымскотатарской семьи, как относительная её замкнутость, происходившая, конечно, от самодостаточности и независимости домов-хозяйств, характерных для открытого общества. Человеку начала XXI века не совсем понятно: разве можно жить иначе, чем отдельной семьёй, достаточно изолированной от окружающего мира, застрахованной от его непрошеного вмешательства? При этом он нередко забывает, что такая независимость далась не даром, а трудами многих поколений его предков, мало-помалу продвигавших общество к узаконенному правопорядку и демократии. В XVIII же веке большинству народов, в отличие от крымскотатарского, до этого было ещё далеко. В России, например, село той поры состояло из бесправных рабов, которые просто не выжили бы без совместного, коллективного сопротивления суровой природе и таким же законам этой страны.

В Крыму всё было по-другому. Крымские татары были свободными людьми свободной земли, они пользовались человеческими правами в не меньшей, а то и в большей степени, чем крымское население тех лет, когда писалась эта книга. Им не нужна была поддержка соседей, квартала или села для защиты собственных прав, точно так же, как ныне в случае их нарушения мы обращаемся за помощью не к соседям по лестничной площадке, а в иные инстанции, вплоть до международных. Поэтому, если бы можно было, пользуясь жаргоном XX века, сравнить старую российскую деревню с коммуналкой (причём, добровольной), то крымскотатарское село предстало бы уже в XVIII веке в виде большого кооперативного дома с раздельными местами обитания.

Естественно, составляющие его «квартиры» были изолированы не хуже, чем нынешние. Именно эта черта прежде всего поражала путешественников, прибывших в Крым из «страны коммуналок» — из России. В крымском селе, то есть там, где площадь позволяла иметь двор, они были окружены высокими заборами, за которые попасть можно было через калитку, как через дверь в современной квартире. Фасад дома, то есть домовая стена с окнами, выходил на двор. Пространство двора было, с одной стороны, частью дома (как правило, он мостился каменными плитами или вымазывался глиной так же, как и первое помещение уже внутри дома), а с другой — он был преддверием улицы, буферным пространством, смягчающим резкий переход от жилой сферы в нежилую, общественную. Там, где такой возможности не было (на Южном берегу дворов практически не имелось), входа в дом непосредственно с улицы всё равно не было, к нему вёл узкий проход, часто вдоль стены соседнего дома. Не было с уличной стороны и окон, причём во всех зонах расселения крымцев.

Дома-дворы города или крупных сёл складывались в маалле (кварталы, приходы мечетей). Это были общины, топографически чётко очерченные границами, проходившими вдоль улиц. Практически повсюду каждая маалле имела свою мечеть и мектеб для своих детей. Границы таких общин могли быть довольно прихотливыми, особенно в горных или южнобережных городах и сёлах. Маалле более или менее правильных очертаний можно было обнаружить в степной зоне, например, в Гёзлёве. Здесь некоторые кварталы имели прямоугольную форму, образованную четырьмя сторонами площади, на которую (то есть внутрь которой) выходили калитки дворов. Бывало, что и вход с улицы на такую заросшую по краям травой площадь был один, что превращало её в огромный двор с несколькими десятками домов по периметру. Организующим центром такого квартала могла быть мечеть, а при её отсутствии — чешме, старинное дюрбе, любой иной старый или новый памятник материальной культуры.

Типы калиток городских дворов. Дверные кольца в наружных калитках. Фото из журнала Nenke Can

Сама система маалле играла важную роль не только в административно-хозяйственной, духовно-религиозной или просвещенческой организации городской (сельской) жизни. Она имела большое значение для поддержания морального климата на достаточно высоком уровне. Ведь все жители одной маалле знали друг друга с детства, это было почти семейное сообщество близких соседей, вся жизнь которого проходила на глазах у всех. И здесь было нелегко отважиться на нарушение традиций, неписаных норм поведения, не говоря уже о конкретных правилах адета или шариата. Молодые люди, которые повсюду настроены радикальнее своих родителей, проживших долгую жизнь, должны были смирять свои «ниспровергательские» настроения, брать пример со старших, безусловно следовать традиционной морали, чтить стариков, помогать немощным, уважать женщину и так далее, за что следовало поощрение в виде всеобщего уважения и даже авторитета среди членов маалле.

В противном случае нарушитель спокойствия или норм общежития рисковал оказаться в зоне всеобщего осуждения и (в крайних случаях) подвергался изгнанию. Великий социолог первой половины XX в. Питирим Сорокин так оценивал этот процесс: «Каждая социальная группа всегда имеет в своей среде «инакомыслящих»... но не все инакомыслящие реализуют свои противообщественные акты должного поведения. Только кары и награды могут остановить их от исполнения актов, требуемых их моральным сознанием. Следовательно, внутригрупповая роль кар и наград заключается в создании, сохранении и укреплении внутригрупповой солидарности, в недопущении её распада, в подавлении взаимной борьбы и в приведении её антагонистических элементов к общему моральному единству...» (Сорокин, 1914. С. 226, 232).

Таким образом, именно благодаря системе больших и малых маалле в народе сохранялся традиционно высокий уровень общественной нравственности. Причём без особого нажима, без использования каких-то ограничивающих личную свободу, калечащих психику, жёстких полицейских мер насилия над личностью. Эта структура была в социальном и нравственном смысле оптимальной, по крайней мере, нормальной. Понятно, что крымское маалле не возникло само собой, его из века в век созидали люди. А оно из века в век созидало нормальных людей.

Что же отличало жилища человека в трёх упомянутых регионах Крыма?

Вначале бросим взгляд на степь.

Столик-курсе (его выносили и во двор). Европейская гравюра. 1857 г. Из собрания музея Ларишес

Человеку, как обитавшему здесь, что называется, испокон веку, так и прибывшему позднее, была предоставлена полная свобода выбора того, в какую сторону будет обращён выход из будущего жилья, куда выгоднее обратить глухую, то есть без окон и дверей стену, с какой стороны располагать двор и загон для скота, и так далее. Этот выбор был сделан: степные жилища, в отличие от некоторых горных или прибрежных, почти всегда чётко ориентированы тыльной, глухой стороной на север, в расчёте на почти непрерывные ледяные зимние ветры, от которых здесь не было и нет никакой защиты. Из того же расчёта дома степного типа, даже сравнительно богатые, то есть большой площади, делались приземистыми, а при малейшей неровности ландшафта их строили с южной стороны невысоких степных холмов.

По той же причине переднюю, то есть обращённую на юг (юго-восток, юго-запад) стену делали тоньше задней и боковых. Если эти последние возводились из массивного самана (о нём см. ниже), то южная стена представляла собой плетёнку, оштукатуренную глиной с соломой и нередко побелённую также светлой жирной глиной. Материалом для плетёнок служили лоза, прутья, тонкие жерди, по возможности, нарезанные в зарослях фундука. Все они назывались одним словом — чубуки. Такие стены делались в расчёте на поглощение солнечных лучей даже зимой и на отдачу впитанного, накопленного таким образом тепла внутрь. Причём эта отдача продолжалась и на протяжении какого-то времени после заката солнца.

Для основных же, капитальных стен использовали иной материал. Чаще всего это был саман, то есть сырой (необожжённый) кирпич из смеси глины с большим количеством соломы и небольшим — навоза. Поэтому он получался лёгким, прочным и тёплым (иногда его называли «воздушным» или калыбом). Впрочем, в таких степных районах, как нынешние Евпаторийский, Сакский, Керченский или Феодосийский, ещё большее распространение получил местный строительный камень-ракушечник. Здесь использовались и пилёные квадры этого камня, и «дикарь» (небольшие, собранные с поверхности почвы или выкопанные, но всегда необработанные куски этого камня). И лишь в крайне редких случаях можно было обнаружить домики, построенные по старинной технологии, целиком из плетней, закреплённых в каркасе из более или менее толстых жердей (брёвен, бруса) и оштукатуренных с обеих сторон толстым слоем глины.

Характерны для степных деревень и высокие заборы, также дававшие защиту от ветра. Строили их из того же материала, что и дом, но не штукатурили, так что они сохраняли даже внешне единство с окружающей природой. Нередко эти заборы-стены сверху покрывали черепицей, а чаще — её обломками, для того чтобы избежать их размывания осенними ливнями. С той же целью защиты от дождей иногда делались навесы над выходами из жилых строений и летних кухонь. Сравнительно небольшие и малочисленные окна, а также низкие двери с высокими порогами отвечали упомянутой задаче сохранения внутри дома комфортной температуры. Причём не только осенью и зимой. И летом в комнатах, благодаря узким и низким дверным и оконным проёмам, царила прохлада, столь драгоценная посреди бескрайней раскалённой степи.

Деревянный потолок с резными украшениями; на предпотолочной полосе стен — изображения окон с цветными стёклами. Из: Куфтин, 1925

Сами дома строились всегда одноэтажными. Причина уже объяснялась: чтобы площадь обращённых к ветрам стен была как можно меньшей. А располагали строения в глубине двора, то есть вдали от ворот. К домам, как правило, пристраивались сараи для скота. Крыши делались двускатными, они покрывались черепицей общего для всего огромного Средиземно-Черноморского региона желобчатого типа (плоской черепицы не вырабатывалось вообще). Ну а там, где не было выхода гончарных глин (то есть черепица была привозной и более дорого́й), ею крыли дома лишь зажиточные хозяева. Простые люди использовали для этой цели обычный глинозём в смеси с соломой и навозом. Такая технология была гораздо сложнее, но крыша обходилась дёшево.

Для сборки двускатной крыши вначале устанавливали четыре угловых столба, между которыми выкладывались каменные или калыбные стены. На угловые столбы клали продольные брёвна-аркалыки, к которым крепились стропила (кериште или сайгак), державшие коньковый брус. На выступающих нижних концах стропил крепили длинные, параллельные стенам жерди-сачаклыки, которые образовывали вместе с коньковым брусом своеобразные рамы, в которых было удобно крепить плетёную из веток, щитовую основу кровли. Эту плетёнку покрывали смесью рубленой соломы с навозом и глиной (землёй). Такой утепляющий и защищающий от дождевых вод слой был довольно толстым, его ещё и утрамбовывали, иногда покрывая дополнительно соломой (камышом). И уже потом сверху укладывали черепицу. Часто в небогатых домах потолка не делалось вообще, его заменяла нижняя сторона крыши, покрытая толстым слоем самана или смесью глины с илом, остающейся после весенних паводковых ручьёв.

Края крыши старались вывести подальше за уровень стен, чтобы дождь не касался прочных, но боящихся влаги саманных кирпичей. Вторая функция широкого свеса крыши — давать тень, особенно ценимую в знойной степи. Такой необычный для большинства стран Европы свес крыши (сачах) достигал ширины 0,8—1 м. Иногда он был так широк, что превращался в настоящий навес. В этом случае края его держащих балок опирались на длинный, идущий по периметру навеса разам, то есть брус, лежавший на легких колонках, иногда с резными капителями (башлык).

Двери изготавливали из досок и снабжали их коваными петлями, ручками, запорами и пробоями, часто украшенными просечным орнаментом или чеканкой. Лишь в зажиточных, в основном городских домах дверные полотна делались наборными, филёночными, но тогда заказы на тонкую столярную работу одной дверью не ограничивались: стены украшались карнизами, точёными полуколонками, подоконной резной рустовкой. Дверь открывалась внутрь — это было почти правилом для всех, богатых ли, бедных жилищ, в большинстве архитектурных регионов Крыма. Эта особенность вызывалась частыми и обильными снегопадами, заносившими дворы и не дававшими возможности открыть дверь наружу. Вторая такая общая черта — высокий порог калитки. Третья — резная деревянная розетка с металлическим кольцом (для стука) на её полотне.

Дом Бабовича в Гёзлёве, вид со двора. Фото начала XX в. Из коллекции издательства «Тезис»

Окна всё лето стояли открытыми. Естественно, по ночам в комнатах становилось свежо. Но это соображение было второстепенным в Крыму, где основное внимание уделялось чистоте воздуха¹. На зиму же в рамы вставлялось от 3 до 5 реек, исполнявших роль переплётов. С внутренней стороны их заклеивали промасленной бумагой или затягивали тонко выскобленным бычьим пузырём. Стенной просвет для окон, а также и для входных дверей, оставлялся небольшим, сечением приблизительно 60 на 80 см. Как уже говорилось, смысл был в том, чтобы летом сохранить прохладу, а зимой — тепло. Пороги делались высокими, до 30 см, вроде флотских комингсов, и с той же целью: для лучшей изоляции жилого помещения от внешней среды (Подр. см. в: Жадовский, 1859. С. 249; Шатилов, 1857. С. 24).

Побелка дома к Крыму осуществлялась вне зависимости от семейного достатка. Для этого использовалась известь (мел — никогда). Её покупали или выменивали на шерсть, зерно или брынзу, причём столько, сколько требовалось — на эту трату шли и беднейшие хозяева. Объясняется это просто: для крымского татарина чисто выбелить дом, другие подворные строения было издавна делом чести, поскольку с белыми стенами связывалось понятие чистоты — один из важнейших принципов в духовном мире крымцев. Поэтому степные (и предгорные) крымскотатарские деревни были видны за много километров, приветливо белея своими ослепительными стенами на фоне степи, серовато-бурой летом и осенью и зелёной по весне.

Так строили дома крестьяне, в том числе и довольно зажиточные, просто у более богатых площадь дома была побольше, и планировка несколько иная (с женской половиной и гостевой пристройкой). Обычно вход в дом устраивался примерно посредине фасадной (длинной южной) стены. Он вёл в небольшой коридор, в котором слева был очаг с вытяжной трубой, которую могло заменить отверстие в крыше, обычно закрытое. Очаг представлял собой обычную плиту с поддувалом (King, 1788. S. 226), лишь в горах он имел форму камина. Плита и прилегавшие плоскости заботливо украшались, часто расписывались масляной краской. По обе стороны очага устраивались деревянные шкафчики. Один из них, долаф, служил для хранения обычной посуды, другой — су-долаф или хамам — для кумганов и других сосудов, используемых при омовении. Верхняя, плоская часть этих шкафчиков мусандра иногда имела продолжение в обе стороны в виде деревянных полок, носивших то же имя и служивших для хранения фруктов, сушёных овощей и тому подобных продуктов.

За очагом, слева же, дверь вела в конак или оду («лучшая», «заветная») — у небогатых татар эта комната была и единственной. При этом постели, очевидно, из соображений нравственности или застенчивости отделялись друг от друга пологами, иногда замечательно красивыми, в зажиточных домах расшитыми золотыми или серебряными нитями (Remy, 1872. S. 68). Передвижной мебели не было вовсе, за исключением курсе — небольшого широкого табурета (в зажиточных домах его заменял тонкой работы инкрустированный столик сафра), на который во время обеда ставился синне (огромный круглый медный поднос) с едой и напитками. После обеда, обычно происходившего посреди комнаты, прямо перед входной дверью, курсе убирали в сторону или подвешивали на стену. Вдоль верхней части стен, почти под крышей, шли длинные полки для посуды и других предметов обихода. Ниже симметрично развешивались на висящих вдоль стен шнурах юзбе-зы (вышитые полотенца), платки, женские къушаки (расшитые пояса), выходное платье. Слева от входа в комнату находилась лежанка высотой около 0,7—1,0 м, сквозь которую проходила труба от очага в коридоре. За нею иногда устраивалась небольшая рассчитанная на одного человека каморка.

Печь-фурун, расположенная вне дома. Фото из журнала Qasevet

Из домашней утвари назовём прежде всего дюжину фынджанов (крошечных чашечек для кофе) — иметь их считалось делом чести дома. На почётном месте стояла джезве: пить кофе, и даже регулярно, все могли себе позволить. Далее, вдоль стен стояли кофемолка, медные чеканные миски, умывальники, узкогорлые кувшины и кумганы (большие кувшины с крышками), миски и чашки для еды, отдельно — деревянная подставка для трубок (ею пользовались постоянно из опасения, чтобы не загорелась циновка на полу).

Планировка сохранялась традиционная для степи: то есть ряд комнат, вытянутых в обе стороны, влево и вправо от небольшого входного коридорчика, разделявшего мужскую и женскую половины. Комнат могло быть от 2 до 4—5 и более, это зависело от зажиточности хозяина, как и вообще наличие отдельной гостиной комнаты тоор. Зависимость от достатка ещё более бросалась в глаза при сравнении интерьеров и убранства комнат. В большинстве степных жилищ не было вообще никакой орнаментовки стен и потолка. Оштукатуренные, они были чисто белого цвета.

Пол тщательно вымазывался глиной с небольшим добавлением навоза, иногда устилался поверх этого сухого и прочного слоя свежей травой, камышовыми циновками или благоухавшим степными ароматами сеном, но чаще — киизом, то есть толстым войлоком коричневого или бурого цвета. Поверх него вдоль стен иногда шла полоса келима, пёстрого безворсового тканого ковра, обычно контрастной расцветки. На келим укладывались подушки двух видов — плоские для сидения и более объёмные, более тяжёлые, типа астых, для облокачивания (Данилевский, 1850. С. 211). Толщина последних была от 30 до 60 см; они были украшены правильными геометрическими узорами чаще всего кофейного и белого цветов (Шатилов, 1857. С. 27). Набивали астыхи обычно соломой — она придавала им необходимую для опоры жёсткость.

Меблировка не изменилась с XIII—XV вв., то есть осталась крайне сдержанной, скупой, напоминающей в этом смысле японскую. Обязателен был низкий (6—12 см) круглый столик-къона (другое название софра), на который ставили еду или кофе. Иногда имелись и более высокие (40—50 см) многоугольные столики курсу, как правило, резные или инкрустированные; на них ели редко, в основном, они предназначались для горячих и холодных напитков, настольных игр. В жилой комнате имелся диван (сет), похожий на широкий и низкий (12—20 см), жёсткий топчан, на нём сидеть не полагалось, он служил для складывания спальных принадлежностей (одеяла, кошмы, подушки и пр.) на день. Имелся минимум один Сандык (сундук), обычно сделанный из ореха и часто весьма красивый (отделка инкрустацией или резьбой). В зажиточных и богатых домах меблировка имела некоторые отличия, но не в культурном, а в количественном плане: просто было несколько бо́льшим число узорчатых и однотонных кошем, одеял, подушек, ковров (Jones, 1827. P. 280). В целом, внутреннее убранство крымскотатарского дома (не только в степи) должно было соответствовать неким эстетическим и потребительски-бытовым принципам. Как отмечает немецкий этнограф, их было два: изящество или изысканность (die Zierlichkeit) и комфорт, удобство для обитателей (Büsching, 1785. S. 323).

Двухэтажный дом в горной местности. Фото из журнала Qasevet

Второе важное различие: потолок в богатых домах делался деревянный, а не оштукатуренный, как в большинстве степных жилищ. На нём сохранялся традиционный узор, как утверждают, ведущий своё происхождение от формы центрального отверстия кочевнической юрты. Это деревянная резная розетка в виде круга с зубчатыми краями или многоугольника сложного геометрического построения. Она помещалась в центре потолочной плоскости. От розетки к стенам лучами отходили деревянные профилированные планки. Все деревянные внутренние украшения покрывались масляной краской. Поверх такого фона иногда наносился растительный орнамент. В гостиных и жилых комнатах часто устраивались ниши-къамере, в которых могли помещаться полка с книгами, вазами, в них также складывались ковры.

В немногих сохранившихся домах такого типа деревянный резной потолок чудом уцелел до наших дней. Один из них — это так называемый «Дом Бабовича» в Евпатории, на ул. Матвеева № 77, второй — «Дом Бакши» в Карасубазаре, о котором стоит сказать особо. Потолок здесь был обрамлен резным, частично раскрашенным карнизом, а посреди плоскости была помещена шестиконечная деревянная красно-белая звезда. В её центре находился резной плафон «с прекрасным рельефным геометрическим орнаментом и замечательной живописью» (Засыпкин, 1927. С. 28). Этот же исследователь утверждает, что форма и цветовое решение центральной розетки, и в особенности плафона — весьма древнего происхождения, и где искать его прообраз, неизвестно, поскольку такие же детали потолка можно встретить в Средней Азии, Персии и даже Испании (там же).

К концу XVIII в. давно исчезли в степи полуземлянки, столь распространённые среди не самых богатых переселенцев до и после образования Крымского ханства².

Постройка дома в степи, где нет ни воды, ни камня, была сложной задачей. Обычно калыб готовили вчетвером; производительность труда такой бригады была около 1000 штук кирпича в день (Шатилов, 1857. С. 24). Перед тем, как приступить к работе, копали колодец, а все остальные исходные материалы были под рукой. Лопатами вскапывали землю глубиной на 1—2 штыка, получалась округлая или эллипсовидная плоская яма. В неё вливали воду, сыпали глину и начинали водить кругами лошадь или осла, подбрасывая солому или полову и навоз. Иногда получившийся вязкий раствор выдерживали пару дней, а чаще сразу набивали в смоченные водой формы, то есть плоские ящики, которые для ускорения процесса делали двойными, тройными и так далее. Полученные таким образом крупные кирпичи (размеры: 1 фут × 8 дюймов × 3 дюйма, что равно 31 см × 20 см × 7,5 см) рядами раскладывались на земле для просушки на солнце в течение 4—5 и более дней. После этого из них на голой земле, практически без фундамента (на глубину в пол-штыка срезался лишь дёрн) возводили стены на глиняном растворе; глиной же стены штукатурились снаружи и внутри.

Ещё проще возводился баз — степной стан для скота. Для этого вначале на голую землю длинной, замкнутой в плане полосой укладывался слой курая или другого сухого сорняка, который поливался полужидким глиняным раствором. Затем операция повторялась, и так до тех пор, пока получавшийся плотный вал не достигал в высоту метра, часто — и ниже. Такой баз был достаточно прочен и не требовал ремонта на протяжении всего весенне-летнего сезона. Заборы вокруг просторных степных дворов изредка строили в такой же технике, что и дома (обычно из камня или старого калыба); их протяжённость часто достигала многих десятков метров.

Дом Рамазана Ахмета, село Биюк-Озенбаш. По: Куфтин, 1925

Наряду с описанным, довольно поздним типом степного жилища ещё встречались древние конструкции, сохранившиеся от переходного периода (то есть периода между полуземлянками и домами на поверхности земли). Имеются в виду конструкции кровли, опирающейся главным образом не на стены (в ту пору почти повсюду плетнёвые с глиняной обмазкой, они такой тяжести нести не могли), а на два вертикальных столба с развилкой в верхней части, на которые укладывалась подконьковая слега омурга. Иногда для прочности центральную часть омурги опирали на ещё два столба с развилками, устанавливавшиеся с внутренней стороны торцовых стен и параллельные внешним столбам. Тонкие стропила укладывали на омургу, нижним концом опирая их на тонкие стойки, которые иногда врезались в идущие в стенах горизонтальные слеги, что в комплексе образовывало деревянный каркас дома (Куфтин, 1925. С. 29). Казалось бы, зыбкое сооружение, но заметил наблюдатель, «как ни просто, ни незатейливо строятся татарские домы, а со всем тем они простаивают без починок 20 и более лет» (Домбровский, 1850. С. 474).

Отапливался такой дом печью с длинным теплопроводом-лежанкой. Вообще, в степи, где запасы топлива ограничены, печи были гораздо продуманнее, экономичнее устроены, чем у горных татар, где сжигалось огромная масса хвороста и дров, а в домах жарко не было, зато воздух, поступавший взамен ушедшего буквально «с дымом», был всегда свеж. Но в целом любые татарские печи были «превосходно приспособлены для накопления, сохранения и распространения тепла» — отмечала путница, прибывшая из Англии, где, как известно, печные устройства крайне неэкономичны (Holderness, 1821. P. 28). Собственно, почти во всей Западной Европе у открытых очагов типа камина было тепло лишь тогда, когда они топились, в остальное же время даже у самых богатых хозяев было довольно неуютно³.

Крымская же лежанка представляла собой почти идеальную обогревательную систему. Топка её находилась в прихожей, так что в жилой комнате не было даже запаха дыма. Далее, протяжённая, коленчатая система огневого хода в толще горизонтальной части лежанки позволяла «забрать» от быстро сгоравшего не слишком обильного топлива (как правило, это был кизяк или даже солома) максимум жара и долго его удерживала. Функциональна была лежанка и тем, что вторично использовала уже отработанное тепло, поскольку над топкой в прихожей-кухне готовили пищу. Поэтому вполне справедливо замечание, что до изобретения центрального отопления, то есть в течение многих веков, эта система обогрева помещений была едва ли не самой совершенной в мире.

Недаром она покорила всю Азию, имея своим прообразом знаменитый древний китайский кан, который заслуженно считается одним из самых гениальных изобретений человечества (Кульпин, 1998. С. 57). Для более крупных, общественных помещений, например караван-сараев или в покоях зажиточных татар, отопление устраивалось под полом (Spuler, 1943. S. 433—434). Такая система («тёплый пол»), известная со времён Орды, а в годы колонизации прочно забытая, ныне снова возвращается в Крым. Правда, уже в качестве «сверхсовременной» и заимствованной, понятно, на Западе...

Во дворе устраивался открытый очаг, как правило, под навесом, защищавшим хозяйку от солнца и дождя. Клали во дворах и настоящие подовые печи, там и пищу готовили, и лепёшки пекли. Эти фуруны, известные в Крыму с глубокой древности, иногда пристраивали к стене жилого дома, встречались они и в задних комнатах на втором этаже двухэтажных домов (Ай-Серез, Ворон). Всего в таком доме могло быть до пяти печей: три внизу и две наверху (Дубровский, 1914. С. 18). Отдельных кухонь то есть, помещений, предназначенных исключительно для приготовления пищи, в крымскотатарских жилищах не было ни в степном, ни в других регионах.

Брусовый дом в Бахчисарае. Отсутствие штукатурки позволяет видеть калыбное заполнение пространств между брусьями и массивный каменный цоколь здания. Фото автора

В качестве топлива для обогрева степного дома использовался кизяк; это был не единственный, но главный вид топлива. Кизяк имелся трёх видов:

1) Обыкновенный коровий. Его вырезали квадратами из подстилки летних загонов в степи (вне селений), куда скот загоняли на ночь, или стационарных коровников и конюшен, где зимой скот стоял круглые сутки. Для вырезания использовали специально изготовленные топоры или острые прямоугольные лопаты.

2) Овечий. Этот сорт считался лучшим, так как давал мало дыма и почти не оставлял золы. Его сгребали вместе с подстилкой кошар или овечьих загонов, сметали с утоптанных дворовых площадок и т. д. Уже в XIX в. было установлено, что этот вид топлива более калориен, чем дерево (например, сухой крымский бук), но выгодно отличается от последнего тем, что почти не даёт дыма (Шатилов, 1857. С. 31).

3) Джапена. Это — сушёный навоз в виде лепёшек, почти без какой-либо примеси, собираемый вручную, в течение всего пастбищного сезона, по полям и дорогам.

Очаг в горном доме. Литография А. Брауна по рис. Яворского. Илл. из Montandon, 1834

Кизяк заготавливали весной, тотчас после окончания ярового сева. Вырезанные кирпичи свежего кизяка укладывали в черепа (невысокие штабеля) на открытом месте и с просветами (в шахматном порядке) так, чтобы между рядами свободно проходил ветер. Сверху черена накрывали соломой, придавленной камнями. После многонедельной просушки, когда кизяк полностью высыхал, становился лёгким и ломким на ощупь, его складывали в серпаны, то есть плотные, без просветов, кубические штабеля уже большего размера: 2—3 м в ширину, высоту и длину.

Серпаны должны были оставаться абсолютно сухими до будущей весны, поэтому их сверху покрывали толстым слоем соломы или травы, а с боковых сторон обмазывали свежим навозом или попросту облепляли лепёшками джапены. Этого было достаточно, чтобы некоторые серпаны могли стоять по несколько лет совершенно сухими. Остаётся сказать, что такой вид топлива был общедоступен. Даже те, у кого навоза от собственного скота оказывалось недостаточно для круглогодичного огня в очаге, мог собирать джапену в нужном количестве (этим нужным делом занимались только женщины и дети).

Были и дополнительные виды топлива, которые использовались для приготовления пищи и хлеба в основном летом, а зимой — когда нужно было сварить кофе или чай для гостя, а печь уже протоплена. К такому топливу относились некоторые виды мощного крымского бурьяна, более похожего на кустарник, чем на однолетнюю траву (камгак, курай), а также солома. Золу обычно свозили, чистоты ради, в определённое место за деревней, но иногда её помещали и прямо в центре (Вадзинская, 1914. С. 10).

Легко понять, что даже в новых селениях уже через несколько лет интенсивного сжигания кизяка и курая такие зольные кучи превращались в настоящие пригорки. Постепенно они зарастали травой, поднимаясь до высоты среднего дома. Это весьма чистое и ценное удобрение являлось общинной собственностью, и все попытки, к примеру, купить его, были бы тщетны. По вечерам обычно на эти холмики взбирались деревенские старики выкурить трубку-другую, очевидно, привлечённые видами, далеко открывавшимися с таких высот, редких в плоской, как стол, степи.

Для освещения комнат в степном доме использовались чирахи, то есть короткие и тонкие свечи, которые делали сами крестьяне. Для этого они руками ссучивали хлопковую вату в фитили, которые многократно макали в растопленный бараний жир, каждый раз после этого остужая будущую свечу. Горели чирахи с треском, разбрызгивая искры и довольно тускло, но медленно, отчего и были практичней северной лучины. Впрочем, крестьяне, жившие в сёлах, расположенных близ городов, иногда покупали и не чрезмерно дорогую продукцию свечных мастерских.

Дом в бахчисарайской маалле Асма-кую. Из: Куфтин, 1925

Для обеспечения хозяйства водой в степи был один путь: копать колодец. Это была сложнейшая задача, поскольку в степной части Крыма водные жилы редко подходят к поверхности почвы ближе, чем на полсотни метров. Поэтому в сёлах издревле ценили и уважали стариков-водознатцев, которые могли, пользуясь только им известными, но безупречными методами, указать лучшее место для будущего источника влаги, столь драгоценной в пересохшей степи. Чаще всего колодцы копали в редких балках, а поскольку ложбины и от ветров давали какое-то укрытие, и дождевую воду там легче было собирать, то неудивительно, что множество старых степных деревень располагалось именно в таких укромных местах. Чаще всего это были забытые пепелища старинных кочевых стоянок. После определения водного места за дело принимались мастера-ко́пали, которым приходилось, работая простой лопатой, вести ход (и крепить его стенки) на огромную, до 70 и даже 100 метров, глубину (Домбровский, 1850. С. 483).

Второй принцип выбора места для села — близость его к пахотным землям — стал решающим также довольно давно, ещё в период расширения товарного зернового земледелия. Такой выбор полностью сохранил своё значение и позже, вплоть до Нового времени. Действовал и обратный принцип, когда поля «придвигали» поближе к дому: «Татарин старается, чтобы поля его были возможно ближе к его месту жительства, подле самой деревни, хотя бы зе́мли в этих местах были сильно истощены, а находящиеся версты за 3—4 и дальше лет 20 и более не тронуты плугом и принадлежали к числу отличнейших» (там же).

Отдельным видом степного жилища были заперекопские ногайские хижины, стационарные и передвижные: «оне сделаны из тонких дерев, обмазаны тиной, грязью или навозом и покрыты камышом... Однако летом и осенью татары в хижинах не остаются, ибо в апреле месяце откочёвывают с жёнами, детьми, семьёю, рабами и с кибитками. Эти кибитки круглы и покрыты войлоком, они едва могут вмещать в себе от четырёх до пяти человек. Татары укладывают всё на двуколёсные возы (то есть арбы — В.В.), запряжённые одним или двумя верблюдами, иногда волами» (Броневский, 1867. С. 337—338).

В горах, а отчасти и в предгорьях, участки были поменьше, чем в степи, но дворы (в отличие от селений Южного берега) ещё достаточно просторны для того, чтобы свободно разместить в них и дом, и сад с огородом, и дворовые постройки. Впрочем, последние почти полностью отсутствовали (о причинах см. ниже), а если и устраивался сарай для скота, то он стоял не отдельно, а тесно примыкая к дому Дубровский, 1914. С. 4). Участки для постройки дома никогда не размечали на открытых местах, но непременно под сенью лесных деревьев, более того — «предпочтительно в тёмной и тенистой части леса» (Famin, 1846. P. 29).

Горный дом с пайвандами. Фото Е.В. Веймарна.

Двор, азбар, окружавший такой лесной дом, обычно состоял из двух частей, находившихся на разных уровнях (иначе на склоне было невозможно достичь горизонтальной планировки дворовой плоскости). При этом верхний двор, уст-азбар, чаще всего представлял собой небольшой сад из 5—10 фруктовых деревьев и беседки, увитой виноградом. Здесь часто устраивался колодец «и непременно — цветник, состоящий из нескольких кустов роз, ноготков, бальзаминов, пахучих васильков, канупера (душистое растение, похожее на крупную ромашку — В.В.), крученых панычей и тому подобного» (Кондараки, 1883. Т. II. С. 216).

Нижний двор, как правило, был плотно утрамбован и чисто выметен, иногда вымощен, зелени здесь почти не бывало, как не устраивались и помещения для скота: домашние животные в горных условиях круглый год находились в стаде, под надзором чабана, а по возвращении домой скотина ночевала под открытым небом. Эта схема была универсальна: в соответствии с ней был построен и столичный Хан-сарай. Внизу здесь также находились жилые и хозяйственные постройки, выше плоскими уступами шёл сад (Паллас, 1793. С. 78). Правда, уступов этих было целых четыре, но это объяснялось единственно большей площадью ханской «усадьбы», а не принципиальным отклонением от общей «горной» схемы.

Дома в горах отличались от степных прежде всего щедрым использованием в их постройке такого прекрасного материала, как дикий, необработанный камень, а также естественной защищенностью построек от ветров. Эти две причины, два фактора в совокупности, очевидно, сыграли основную роль в выборе местным населением именно двухэтажного дома, как наиболее удобного для отдельной семьи.

При этом нижний этаж строился из камня, уложенного на глиняном растворе. Стены обладали необычной — до метра! — мощностью, а в их толщу при постройке нередко закладывались, 2—3-метровой длины деревянные плахи дуваркъушак, отлично сберегавшие дом от землетрясений, не столь уж здесь редких. Иногда эти плахи соединялись в углах обычным для Крыма способом макас (щипцовый или «ножницы», он известен также в среднеазиатской, персидской и сельджукской строительных традициях).

Вход устраивался в средней части фасада. Из кухни-прихожей дверь вела в жилую комнату, расположенную, как и в степном доме, слева. Отличием было то, что справа имелось ещё одно помещение, неотапливаемое, предназначенное для мелкого домашнего скота. Иногда его использовали для других хозяйственных нужд — там устраивали малый очаг для варки бекмеса, ставили виноградный пресс искендже, просто хранили зерно, кадки с соленьями, подвешивали какач и иные виды вяленого мяса, держали сушёные фрукты и овощи в корзинах (тогда это помещение называли магазан — от арабского слова того же корня, означающего «склад») и так далее.

Схема устройства деревянного дома Куртсеита Арифа в Керменчике. Из: Куфтин, 1925

Второй этаж мог быть выстроен также из камня, но чаще его делали облегчённого типа чит («плетень»), то есть из веток, сплетённых вокруг вертикально установленных жердей и обмазанных толстым слоем глины. Не менее часто его собирали и целиком из дерева. При этом использовались брусья или, точнее, более плоские в сечении плахи, поставленные на ребро, но ни в коем случае не круглые (как севернее Перекопа) брёвна. Техника сборки таких срубов второго этажа, а также целиком деревянных срубов была различной. Кое-где рубили углы открытого типа, кое-где на углах брусья заводились в вертикально стоявшие мощные дубовые колонны уголкового сечения.

На втором этаже было, как правило, две изолированные комнаты, двери и из которых вели на веранду, находившуюся над главным входом и служившую одновременно навесом. Туда же, на веранду, выходили и окна. Нередко второй этаж использовался под жильё только с весны по осень, так как он не имел капитальной печи. В случае же необходимости его отапливали переносными жаровнями с древесным углем.

Веранда считалась непременной частью горного дома. Она шла во всю длину фасада, иногда огибая дом с двух, а то и трёх сторон, была просторной и по площади равнялась половине или даже двум третям плоскости пола второго этажа. Это объясняется её постоянным и активным использованием. Летом семья вообще проводила на веранде большую часть времени; женщины здесь работали с ранней весны до поздней осени, здесь устанавливались даже ткацкие станки. На ней же отдыхали после трудового дня мужчины, куря трубки, потягивая кофе, беседуя с зашедшим соседом. И это уже не говоря о том, что летними ночами здесь спала вся семья.

На веранду вела деревянная лестница, шедшая вдоль фасада, нижняя ступенька которой находилась справа от основного входа в дом, а верхняя — в люке (къапы), устроенном в полу веранды. Люк имел крышку с пробоями для замка, так что при желании его можно было запереть и тем совершенно отсечь верхний этаж от нижнего, что делалось при длительной отлучке хозяев. Крыша была общей для капитальной части дома и веранды. Со стороны фасада и её, и веранду поддерживали деревянные колонны, с задней стороны дома стропила лежали на стенах, или, если это позволял рельеф местности, заглублялись в скальную породу⁴.

Дымовая труба горного крымского дома. Далеко выступающие плиты препятствовали затеканию дождевой воды между телом трубы и кровлей. Из: Куфтин, 1925

Крыша делалась в горах, как правило, четырёхскатной. Поверх мощных стропил укладывались не доски, а расколотые пополам брёвна, грубо обтёсанные в виде плах. На них накладывалась четверть аршина навоза, немного глины, а уже сверху — черепица, которую изготовляли здесь же, в горах, из местных глин (Дубровский, 1914. С. 4). Окна в таком доме были только со стороны фасада. Задняя стена, выходившая непосредственно на улицу, была глухой. Попасть в дом можно было, лишь войдя в калитку, устроенную в заборе (они были здесь ниже, чем в степной части полуострова) и пройдя через двор. Сад и огород располагались непосредственно перед фасадом, выходившим чаще всего на южную сторону.

Впрочем, имелись дома, отличавшиеся от описанного, наиболее распространённого типа. Они могли строиться и целиком из камня, и представлять собой брусовый каркас, заполненный воздушным кирпичом и оштукатуренный (дом типа сантрач). В последнем случае вертикальные стойки (дрек) соединялись системой косоугольных, более коротких брусков, так что вся конструкция несколько напоминала крупноячеистую сеть, заполненную кирпичной набивкой. Сам деревянный каркас был виден только с внешней своей стороны; эти наружные грани обычно покрывали особым водоотталкивающим или противогнилостным составом (от выделялся на фоне стены более тёмным цветом). Крышу могли делать и двух- и трёхскатной (Боданинский, 1930. С. 16).

В районах предгорья (например, в окрестностях Бахчисарая), а также в сёлах близ Балаклавы и в первой половине XIX в. встречалось немало домов, целиком построенных из плетёных щитов, оштукатуренных внутри и снаружи толстым слоем глины (Brunner, 1833. S. 190).

В некоторых горных сёлах преобладали плоские, как в степи, одноэтажные дома. Их высота была небольшой, около 3 м, но зато площадь — внушительной, до 60—70 кв. м. Здесь так же, как и в степи, каменными делались только три стены. Передняя, с окнами, плелась из ветвей фундука, обмазанных глиной. Она так и называлась: фундук-дувар (кое-где — чубук-дивар). Низкий навес на колонках укрывал вход в прихожую аят, откуда, как обычно, две двери вели в парадную, гостевую половину дома и в жилую, где находилась кухонная печь. Пол и здесь чаще всего был земляным, гладко вымазанным и чистым, «который аккуратные и трудолюбивые хозяйки старательно возобновляют, как только заметят какой-либо изъян» (Куфтин, 1925. С. 9).

Гостевые комнаты (соба или собалы ёв) устраивались здесь справа, они были сравнительно небольшими (около 4 кв. м) и не имели отопления. Очаг находился в левой части дома, в стене, а снаружи в этом месте делалась внешне самостоятельная четырёхгранная пристройка-труба. Имеются обоснованные заключения о происхождении этих труб из весьма неблизких мест — с отдаленного запада Европы, откуда он проник в Причерноморье вместе с кельтскими переселенцами где-то в III веке до н. э. И в самом деле, такие сооружения можно обнаружить на всём ареале кельтского расселения, включая Англию (Broby-Johansen, 1953. S. 75). Речь идёт о квадратной каменной наружной трубе, абсолютно не экономичной, не отапливающей дом, выстроенной из камня на глиняном растворе. И выходила она не сквозь крышу, а сбоку её — в этом и состоит главная, «кельтская» особенность этой трубы.

Конструкция деревянного амбара со стенами из дубовых плах в Биюк-Озенбаше. Из: Куфтин, 1925

В предгорной зоне имелись сёла, где дома соединяли в себе два типа архитектуры — горную и степную. Так, например, в окрестностях Карасубазара старые, характерные ещё для протоболгар полуземлянки были заменены выстроенными на тех же основаниях обычными одноэтажными домами, более похожими на горные. Но полуземлянки остались (правда, в качестве хозяйственных помещений) как живое напоминание о старине. В таком карасубазарском доме вместо степной дворовой печи появились тандыры, но внутренние. Они были довольно объёмистыми (до 2,2—2,3 м глубиной) и выкапывались, как правило, в правом дальнем от входа в основное жилое помещение углу (Крамаровский, Гукин, 1999. С. 26—27).

Отопление же в домах предгорья имело явно степные черты. От тандыра раскалённый воздух с дымом шёл по утопленному в глубине задней стены ходу-суфе налево, постепенно поднимаясь. Подъём этот был пологим, около 10—12%, поэтому горячая газовая смесь до выхода в вертикальную трубу проходила довольно длинный путь, успевая отдать тепло жилищу. Сама суфа делалась из использованных керамических (водопроводных) труб или, если их не хватало, местами клалась из плитняка, принимая уже прямоугольное сечение (Крамаровский, Гукин, там же). Главное в такой системе: она была принципиально нацелена на максимально экономичное расходование топлива, по возможности полную утилизацию калорий горения, а также исключала задымление жилых помещений — в отличие от гор, где строители каминоподобных очагов не стремились ни к первому, ни ко второму, ни к третьему: дров-то было сколько угодно.

Встречалось ещё одно архитектурное отклонение горно-предгорной зоны (это слово надо бы взять в кавычки, так как «отклоняться» в Крыму не от чего: повторяю, здесь нет какой-то стандартной модели). Имеются в виду уже упоминавшиеся дома в области былого готского расселения, которых в конце XVII — первой трети XX вв. больше всего было в верхних частях долин Бельбека и Качи. Встречались они не только в горах, но и в Бахчисарае. Один из них, под № 63, сохранился почти до наших дней в бахчисарайской маалле Сырлы-Чешме (Никольский, 1924. С. 13). В 1928 г. таких строений в горах можно было насчитать десятки: в деревнях Махальдца, Богатырь, Буюк-Озенбаш, Кучук-Озенбаш, Коккоз. В заметке, описывающей эти дома, отмечалось, что они выстроены без единого гвоздя. Ставился вопрос о свозе их в Музей Тавриды на вечное хранение (КК; 04, 08.1928). Но, к сожалению, этого вовремя сделано не было, а потом стало поздно.

Такие дома, называвшиеся чатма ёв, строились из толстых дубовых прямоугольных плах шириной до 35—40 см, плоских в сечении, которые получались от раскалывания древесных стволов при помощи клина шап. Плахи ставились друг на друга не плашмя, что было бы неудивительно, а ребром. Конструкция не имела бы нужной устойчивости, если бы они не входили друг в друга благодаря глубоким зарубкам на расстоянии 30—40 см от краёв. Кроме того, для фиксирования плах в вертикальном положении, снаружи на стены крепились вертикальные (иногда наклонные) плоские брусья — пайвандлер. Они помещались попарно, внутри и снаружи стены. Для их крепления (сшивания) использовались деревянные же шипы или костыли чуй, отчего и дома эти кое-где именовались чуйли-чатма-эв. Вверху сруба поперёк верхних брёвен укладывались горизонтальные брёвна-матицы, чьи концы выходили далеко за плоскость стен. Матиц было от 4 до 6 штук, в их зарубы вкладывались сверху опорные концы стропил.

Один из последних сохранившихся домов типа чатма-ёв. Из собрания издательства «Тезис»

Крыши в этом небольшом архитектурном регионе делались исключительно двускатными и никогда не «усложнялись» потолком. То есть, внутри дома человек мог любоваться первобытно мощными, грубо отёсанными дубовыми брёвнами, от старости тускло светящимися тёмно-коричневым блеском. Это создавало впечатление незыблемой солидности, надёжности и покоя. Такой сруб возводился на каменном фундаменте, иногда — на более высоком, цокольном этаже, имевшем и небольшие окна.

Чатма-ёв был снабжён очагом, который также хранил отчётливые следы глубокой древности. Главный признак старины — он не имел боковых стенок. Собственно, он представлял собой место для костра, над которым на высоте полутора метров находилась деревянная рама, опирающаяся на деревянные же столбы (иногда на пропущенные в толщу стены горизонтальные дубовые брусья). На раме возводился обмазанный глиной свод из камня или прутьев, заканчивающийся отверстием в крыше. Понятно, что от коренной стены такой очаг отделялся каменной или глинобитной плитой — для тепловой изоляции. Толщина этой плиты иногда позволяла даже устраивать на верхнем её срезе лежанку-татиан (Куфтин, 1925. С. 19—20; Spuler, 1943. S. 432). Впрочем, издали горные дома выглядели далеко не такими массивными, как вблизи. Очевидно, этому содействовали общие изящные очертания стен и крыш, их традиционные пропорции, не менявшиеся веками.

Один из авторов, ещё заставший такие деревни в относительной сохранности, отмечал необычное впечатление, которое они производили на крымского путника: «Подходя к такой деревне близко, видишь вокруг только высокие горы, поросшие лесом, но вдруг неожиданно за поворотом перед глазами открывается склон, покрытый живописными воздушными постройками. Их особенная архитектура, выступающие всюду крупные древесные стволы придают селению не южный, а какой-то северный отпечаток» (Куфтин, 1925. С. 22). Что и неудивительно, учитывая происхождение этой архитектуры.

Как в горах, так и в степи имелись дополнительные источники тепла, на случай необычно сильных морозов или просто неожиданных похолоданий в период между отопительными сезонами. Это были уже упоминавшиеся переносные жаровни: «Если же зимою и захватят жестокие морозы, тогда накладывают большую чугунную плошку жаром, ставят посредь покоя и около ея сидят и греются и покой тем нагревают» (Зуев, 1783. С. 132).

Место для села определялось в горах несколькими условиями: близостью пастбищ, ле́са, крепостей, где можно укрыться в случае нападения врага и так далее. Но важнейшим было, конечно, наличие воды. Отличные пастбища и поля многочисленных яйл практически не заселялись не столько из-за сравнительно сурового микроклимата (на низких яйлах зимы могли быть и более мягкими, чем в джанкойской или Гёзлёвской степи, открытой всем ветрам), сколько из-за отсутствия источников или водных жил. Зато обычной была картина горной деревни, где «ручей служит как бы улицей, по сторонам которой лепятся домики... Земля, где бежит ручей, стоит всегда в несколько раз дороже всякой другой. Татары ищут ручей как золота и дорожат им как золотом» (Андриевский, 1892. С. 23).

Ускут. Старинный дом с двумя стенами, заглублёнными в склон горы. Фото из коллекции издательства «Тезис»

Вот типичная картина такого горного села: «В этом Салачике (пригород Бахчисарая — В.В.) по обе стороны реки посажены чистые сады и виноградники, построены различные дома... крытые красной черепицей, с высокими трубами. Все здания каменной кладки, с каменными стенами, превосходные и украшенные, старой архитектуры. И множество комнат в пещерах под скалами, в которых в июле очень холодно, а в зимние дни тепло. Всего там 5 кварталов с 5-ю михрабами (то есть мечетями. — В.В.), а у 5-ти мечетей есть 5 минаретов старой формы» (Челеби, 1999. С. 39). Правда, тут речь идёт об очень крупном селе, каких в горах было немного.

На Южном берегу архитектура целиком подчинялась рельефу местности: в отличие от степи и гор здесь не было места выбору. Селиться приходилось не там, где удобней, а на любом свободном клочке земли. Оговоримся, речь идёт о XVIII в. Когда-то, много раньше, выбор был гораздо лучше, и южнобережные сёла (как, впрочем, и горные, и степные) основывались на самых удобных для проживания и хозяйствования участках местности, касалось ли это почвы, водных источников или микроклимата. Поэтому чаще всего деревни располагались на склонах плодородных долин, так что бо́льшая часть селений приобретала форму живописного амфитеатра, вытянутого вдоль течения местной речки или ручья. При этом улицы преобладающе направлялись вверх по склону. Расстояния между ними были невелики: как правило, между ними умещалось всего два двора, изредка три.

В отличие от горных и даже степных деревень, зелени в самой деревне мало, здесь для неё просто нет места. Всю свободную площадь занимают тропинки или терраски, используемые для сушки овощей, отдыха, рукоделья летом на свежем воздухе и так далее. Огородов в деревне также нет, или почти нет — все они находятся вне деревни, на свободных площадках. То же самое можно сказать о садах, виноградниках и табачных плантациях, которые расположены за деревней, нередко на довольно большом расстоянии, куда ежедневно нужно добираться по просёлочным дорогам и тропам, или же ночевать там во временных шалашах.

Но вряд ли стоит полагать, что такая планировка деревень существовала всегда. Скорее всего, деревни «сползлись» к морю лишь к XVII—XVIII вв., когда исчезла или, по крайней мере, уменьшилась опасность военного нападения. В более ранние периоды истории сёла Южного берега сознательно располагали в глубине гор, на крутизне, где оборона их значительно облегчалась, да и с берега они были не так заметны. При мысленной реконструкции этих древних сёл возникает совершенно необычная для остального Крыма картина:

Использование катка для уплотнения земляной кровли. Из собрания издательства «Тезис»

«Улиц в такой деревне нет совсем. Вместо них имеются кривые каменные лестницы в узких промежутках между двухэтажными домами, которые, в виде четырёхугольных правильной формы ящиков громоздятся один над другим, образуя по склону ущелья сплошную многоярусную постройку. Фасад каждого дома с выступающей над балконом крышей на колонках, обращённый обычно на юг, прекрасно виден, так как его не закрывают расположенные ниже ряды строений. Дворовые постройки не развиты, а часто и совершенно отсутствуют» (Куфтин, 1925. С. 42). А вот что сближает экстерьер берегового селения не только с горным, но и со степным, то это традиционный порядок: «Двор вымощен плитою и везде очень чисто» (Броневский, 1822. С. 129).

Расположенный неподалёку от Ялты Дерекой отличатся почти полным отсутствием надворных построек; как писал немецкий путешественник, всё умещалось здесь под одной крышей крестьянского дома. Возможно, именно поэтому сами дворовые участки были меньше, чем в других деревнях. Здесь «дома довольно низкие и с одной стороны заглубляются вместе с крышей, в склон горы, так что можно прямо с дороги ступить на крышу. Тонкие древесные стволы, точно колонны, поддерживают край далеко выступающей крыши» (Kohl, 1841. S. 195).

Жилища здесь приходилось строить, также сообразуясь с местностью, которая диктовала ступенчатое их расположение. Прежде всего, «место для этого выбирали такое, где уступ в стене позволяет на нём укрепить брёвна, а на них намостить потолок» — это первейший принцип (Муравьёв-Апостол, 1823. С. 167). Таким образом, заглубление одной, а то и двух сторон дома в склон горы обеспечивало не только сохранность тепла такого дома (берег не лес, здесь топлива мало), но и защиту от прибрежных штормовых ветров, частых на Южном берегу в осенне-зимний период. Летом же здесь другое испытание — блеск и жар слепящего солнца; его смягчали постройкой веранд, затенявших небольшие окна, что содействовало прохладе во внутренних помещениях. Крыша же не нагревалась летом и не промерзала зимой благодаря её толщине, необычной для горных или степных построек.

Давно уже было высказано мнение о том, что некогда, в древности, врезанные в склон горы или в скалу дома были простым продолжением естественной пещеры. На это происхождение более всего указывает материал стен даже отдельно стоящих южнобережных домов: обе боковые и задняя стены их строились из скального камня, тогда как передняя, фасадная — из обмазанного глиной плетня, являющегося одной из самых характерных черт древнего крымского жилища (Паллас, 1793. С. 156). Поэтому, в принципе такие дома, возможно, действительно являются прямыми потомками более раннего, пещерного жилища.

Кстати, именно здесь, на Южном берегу, наиболее наглядна идея такой общекрымской строительной традиции. То есть, если в степной части можно было объяснить смысл плетения южной стены стремлением сэкономить строительный материал, то здесь о такой экономии и речи быть не могло: уж чего-чего, а камня и древесины на берегу и в горах всегда хватало. Но вот в Ай-Серезе, где были, пожалуй, самые лучшие условия в этом отношении⁵, южную стену, тем не менее, упрямо делали плетёной. Конечно, как и в степной части полуострова, смысл этой строительной традиции в том, что тонкая, неровная, тёмная стена служила отличным теплоприёмником даже в зимние месяцы.

Плоская крыша. Слева — басмах, инструмент для её прокатывания. Гравюра Шарля Жирара из коллекции музея Ларишес

Что же касается самих домов этого своеобразного села, то они имели некоторые характерные черты. Такие как множество дулапов, то есть глубоких ниш во внутренних помещениях, где хозяева хранили мелкие вещи. Или ещё одна особенность: двойные ряды дубовых колонн ниже и выше пола веранды. Интересно, что пол второго этажа был дубовым, но на дерево насыпалась земля, которая, как обычно, плотно трамбовалась и чисто вымазывалась глиняным раствором (Дубровский, 1914. С. 15—17). Конечно, эта традиция имеет почтенный возраст, идёт с тех времён, когда вообще не существовало полов из досок, не исключено, что она была занесена сюда ещё из Степи.

Кровли здесь делали плоскими, чтобы они могли служить одновременно и двором, — строительный приём, нередкий в горах и на побережьях всего мира. Так, в Алуште «крыша каждого дома представляет собой горизонтальную террасу из утрамбованной земли, насыпанной на потолок, сделанный из коротких и плоских деревянных брусьев. Дымовая труба проходит сквозь террасу, и отверстие её обделано камнями, образующими круглый футляр. Во время дождей или в тех случаях, когда земля на террасе почему-то разрыхлена, они обычно утрамбовывают её, чтобы уплотнить и тем самым воспрепятствовать просачиванию воды; для этого на террасе у них всегда лежит специальное приспособление — доска в 2—3 фута, изогнутая в виде дуги с палкой сверху, тоже изогнутой; за неё и приводят в действие это орудие (оно имело особое название: басмах. — В.В.), когда утрамбовывают землю» (Ромм, 1941. С. 59). Иногда басмах имел вместо дуги две прямые рукоятки. В Дерекое для той же цели использовали приспособление в виде катка или валика, который никуда с крыши не убирался, так что его можно было использовать в любую минуту (Kohl, 1841. S. 195).

Часто ко многим домам не было иного прохода, кроме как по крышам-дворикам соседних строений. Кстати, это бывало и причиной больших неприятностей, правда, нечастых: незнакомый с местностью всадник, достигший совершенно не освещённой деревни ночью, иногда въезжал с улицы прямо на крышу со спящими людьми, и, бывало, даже проваливался внутрь дома (Craven, 1855. P. 4). Впрочем, некоторые дотошные гости, опросив многих владельцев таких домов, выяснили, что крыши-платформы настолько прочны, что по ним вполне безопасно ходят не только козы с овцами, но и коровы, так что провалиться там было нелегко (Lyall, 1825. P. 316).

Несколько отличались от остальных прибрежных типов дома, построенные в Кучук-Ламбате. Здесь многие хозяева вообще не признавали окон в обычном понимании этого слова. Свет проникал во внутренние помещения через раскрытые двери и, дополнительно, «сквозь очень большую трубу [камина] и через квадратные дыры, проделанные в террасе, служащей крышей» (Ромм, 1941. С. 60). Переплёты таких окон укладывались на световые люки-короба, поднимающиеся на 10—20 см над уровнем крыши, чтобы в дом не проникали талые или дождевые воды. В других южнобережных деревнях дома с окнами в потолке почти не сохранились, но следы этого архитектурного приёма (ставшего, кстати, весьма распространённым в современном европейском строительстве) позволяют сделать вывод о том, что «подобный тип постройки был некогда однороден по всему южному берегу» (Куфтин, 1925. С. 41).

Устройство окон в потолке одного из шеленских домов. Из: Куфтин, 1925

Кроме того, источником света здесь по вечерам служил огонь открытого (или полузакрытого, типа камина) очага (Броневский, 1822. С. 37). Кстати, об упомянутых трубах, дававших выход дыму и «вход» солнечному свету. Как отметил путешествующий барон из Ганновера, владелец такой универсальной трубы использовал её и для третьей надобности: при желании он мог удобно вести сквозь неё беседу с соседом, живущим выше по склону, — это было обычным делом (Haxthausen, 1847. S. 436).

Особые условия сложного рельефа Южного берега Крыма становились причиной горизонтального слияния построек, правда, неполного. Два соседних дома могли соединяться общей крышей, в промежутке между такими домами возникал крытый дворик — аят. Он представлял собой уютное мощёное пространство, на которое с боковых сторон выходило несколько дверей из внутренних помещений (См. илл. в т. IV). Иногда у задней, тупиковой стены аята строился оджакъ, то есть печь с открытой топкой, весьма похожая на внутреннюю. На этом дворе обычно обе соседские семьи проводили весь день.

Южнобережная теснота и скученность были причиной ещё одного явления, совершенно немыслимого в степи или горах: здесь дома часто вообще не имели дворов как таковых. Более того, улица-лестница или улица-тропа могла проходить непосредственно перед главным входом в дом, а, поднявшись по ней выше, легко было ступить прямо на плоскую крышу дома (Kohl, 1841. S. 195). Кстати, не исключено, что эти условия повлияли на сравнительно большую свободу в повседневном быту южнобережных женщин, чем это дозволялось их сёстрам в горах и степи. Дело в том, что тут более или менее полное женское уединение было попросту невозможным, и приморские жители махнули на него рукой гораздо раньше, чем даже горожане...

Планировка комнат в южнобережном доме была в общих чертах такой же, что и в горной и степной деревне. Впрочем, встречались и дома не с линейным (в один ряд), а крестообразным расположением комнат (Куфтин, 1925. С. 41). И ещё одно отличие: здесь вдобавок к обычному целевому «набору» внутренних помещений довольно часто устраивалась ещё одна комната, которая являлась вторым парадным или гостевым помещением. Она почти всегда располагалась сбоку дома, то есть асимметрично по отношению к общему плану (не имея соответствия с противоположной стороны строения); в Алуште это вообще был некий «высокий теремок, отделённый от прочего жилья» (Муравьёв-Апостол, 1823. С. 139). Дополнительный живописный эффект достигался расположением этой комнаты под углом к линейной планировке остальных, причем под углом неопределённым, случайным — запомним эту важную деталь. Особенно характерен такой архитектурный приём для старинных домов Ай-Василя и восточнобережных деревень Ворона, Ай-Сереза и Шелена. Здесь всё как в западноевропейском стиле барокко, для которого «красота остаётся необходимостью, но он тешится прелестью случайного» (Вёльфлин, 2002. С. 177).

Не берусь утверждать, что такая бросающаяся в глаза «случайность» была результатом осуществления какого-то определённого плана или внешним, материальным выражением национальной эстетики. Но факт остаётся фактом: крупнейшие историки искусства подчёркивают, что описанный стиль (он называется атектоническим, будучи противоположным тесно ограниченному жёсткими канонами или правилами тектоническому стилю), «раскрывает замкнутую форму, то есть обращает насыщенную пропорцию в менее насыщенную; отделанный образ заменяется мнимо недоделанным, ограниченный — неограниченным. Вместо впечатления спокойствия возникает впечатление напряжения движения (Ук. соч. С. 175). Здесь буквально напрашивается вывод: открытому обществу была свойственна такая же открытая, незамкнутая, не стеснённая главенствующими художественными законами или вкусами архитектура. Трудно удержаться от ещё одной цитаты, развивающей мысль об органичности, стихийности, естественности такого типа зодчества: «Здесь наблюдается нечто подобное тому, что происходит в природе, когда от кристаллических образований она возвышается к формам органического мира» (Там же).

Деревня Шелен близ Судака. Из: Куфтин, 1925

Ещё одна особенность южнобережного дома (как и горного) — высокие, тонкие дымовые трубы, а также выдвинутые на некоторое расстояние над улицей галереи или комнаты на консолях (кронштейнах). Они придавали всему селению особый, местный колорит, а самим постройкам — лёгкость и объёмность (пространственность). А в интерьерах Южного берега чаще, чем в степи встречалась стенная роспись (маслом по шлифованной или крашеной доске). Мотивы таких альфрейных работ были, в основном, растительные. Но иногда встречались образцы весьма древних, доисламских сюжетов — «...это дерево, оканчивающееся козлиной головой, или плодом, или исполинской птицей» (Народы, 1880. С. 280).

По своему внутреннему убранству южнобережные дома отличали от иных и деревянными лавками высотой около полуметра, снабжёнными крышками. Такая лавка вдоль фасадной стены, бардах-тахта, служила для хранения посуды, а тянущаяся вдоль боковой стены, тешек-тахта — для постельных принадлежностей всей семьи (обычно их было две, слева и справа). У задней же стены делалось сплошное низкое возвышение-подиум сече из глины, покрытое матрацами миндер, и служившее для сидения. Иногда прямо в комнате хранились кадки с соленьями, разнообразные зерновые ёмкости и т. п. В таком случае кадки и глиняные горшки устанавливались на сплошном возвышении тапшан, которое клали из камня вдоль одной из стен вместо деревянной лавки. В больших семьях немолотое зерно хранили в широких (2 на 0,75 м) овальных корзинах-хартанах. В зажиточных домах для этой цели использовался амбар, то есть высокий деревянный ларь, иногда с нижним выпуском для зерна, снабжённым планочным затвором.

Очаг чаше всего делался открытого типа, с дымовым колпаком. Внутри последнего для подвески котла имелось особое приспособление туях, то есть две горизонтальные жерди, на которые укладывался чингиль агач, толстая съёмная жердь, к которой и крепилась цепь с крюком. Для приготовления кофе в очаг помещали лёгкий кованый треножник, но который ставили джезве. Имелось у здешних очагов и такое отличие, как находившаяся в них плоская россыпь булыжников, повышающаяся к краям, посреди которой и разводили огонь. Как объясняли сами хозяева, после того, как дрова догорали, раскалённые камни долго сохраняли тепло и, главное, втягивали в себя сырость, нередкую для южнобережных ночей (Данилевский, 1850. С. 211).

С обеих сторон очага вдоль стен шли деревянные открытые полки для особо красивой посуды, которые крепились на кронштейнах в виде уточек (они так и назывались папий, то есть «утка»), В одном из углов комнаты с очагом устраивался маленький выгороженный чуланчик для ритуального омовения и даже купанья, который носил претенциозное наименование хамам (баня). Если хамам находился на втором этаже, где не имелось очага, то его место было в заднем левом углу (Дубровский, 1914. С. 18).

Самым крупным селом Южного берега во второй половине XVIII в. была не Алушта и даже не Ялта, а Ускут (ныне Приветное Судакского района), описание которого может дать самую яркую картину развитого села южнобережного региона Крыма:

На плоской крыше. Гравюра из коллекции музея Ларишес

«Ускут есть богатейшее и многолюднейшее из всех селений Южного берега. Подъезжая к деревне за четыре версты начинаются плодовитые сады, виноградники и пашни, трудолюбивою рукою обработанные. Деревня расположена в долу на трёх отлогостях амфитеатром. Между обыкновенных хижин гордо возвышаются двухэтажные дома и мечеть с прекрасным минаретом, украшенным позлащённою луною. Кладбище, уставленное мраморными мавзолеями, столпами, увенчанными чалмами... имеет какой-то романтический вид и служит лучшим украшением деревни» (Броневский, 1822. С. 110—111). Утверждали также, что в Ускуте вообще самые большие дома на всём Южном берегу (Lyall, 1825. P. 333). Впрочем, позднее значение Ускута как культурного и делового центра всего Южного берега перешло к Алуште, а Ялта долго ещё оставалась обычным, ничем не примечательным селом (Raguza, 1837. S. 338).

Вообще этот район Крыма славился огромным размером своих сёл. Согласно точным подсчётам французских путешественников и учёных конца XVIII в., число жителей Ускута составляло 2062 чел, Капсихора — 1500 чел., Ворона — 1400 чел. и Туака — 1074 чел. (Врангель, 1939. С. 144).

Остаётся сказать вещь довольно банальную, а именно, что южнобережная разновидность крымскотатарского народного зодчества была не то, чтобы оптимальной для этой местности, но чуть ли не единственно возможной. Тем не менее тонкий знаток Средиземноморско-понтийской цивилизации, знаменитый герцог Ришельё, не устоял перед соблазном «улучшить» традиционную архитектуру Южного берега. Он выстроил в Гурзуфе дом по европейскому образцу, то есть, для Крыма слишком высокий и узкий. Результат был предсказуем: в этом великолепном здании каждую зиму от штормов вылетали стёкла, срывало кровлю и так далее (Jones, 1827. P. 280). Возможно, именно поэтому, как утверждают, герцог так ни разу и не посетил свой новый крымский дом (Raguza, 1837. S. 340).

Для всех трёх основных комплексных типов крымскотатарского жилья общей является характерная восточная многочленность планировки места обитания, то есть ряда: комната — дом — деревня. Суть такого рода многочленности в следующем: впервые попадающий в дом (комнату, деревню) гость не должен сразу, одним взглядом охватывать всё расположение внутренних помещений дома (в деревне — улиц, в комнате — всех деталей убранства, всей мебели, лежанок, ниш и так далее). Упомянутые объёмы, детали, кварталы разворачиваются постепенно, один за другим, продлевая наслаждение любованием архитектурой внешней и внутренней. Они — как поэзия, требующая разгадки, как разворачивающаяся ткань повествования, когда искусный рассказчик ведёт основную линию интриги, нанизывая смысловые пространства одно за другим на основную сюжетную ось. Такой приём особенно характерен для арабских сказок с их безудержной фантазией в гибких рамках строгой организации жанра. Да этот архитектурный принцип, характерный для всего Средиземноморья, и был заимствован на арабском Востоке.

Горный дом с консольной опорой веранды. Из собрания издательства «Тезис»

В Крыму такая подчёркнутая асимметрия, какая-то даже хаотичность расположения некоторых объёмов и деталей на самом деле формирует единое, хотя и загадочное целое. Крымскотатарский дом, село, городской квартал нужно разгадывать. «Нелогичность» их композиции только кажущаяся. На самом деле благодаря этому продлевается состояние радостного изумления зрителя, который испытывает удовольствие от первого знакомства (или от узнавания при неоднократном посещении) столь необычного, а чаще всего — просто уникального дома, села, города⁶.

Этот древний принцип нелегко объяснить словами: для его постижения, конечно, лучше всего было бы посетить десяток-другой таких старинных деревень, но ныне это, к сожалению, уже невозможно, — все они перезастроены представителями совсем иной культуры. Поэтому продолжим наши почти безнадёжные попытки передать непередаваемое...

В крымскотатарских селениях того далёкого века почти полностью отсутствовала зримая, явственная доминанта, то есть какое-то центральное здание, центральная улица, единственный центр деревни. Это как раз и создавало упомянутый выше удивительный эффект: все дома́, все маалле любого горного села (да и степного, и южнобережного тоже) приобретали художественную равноценность. Сегодня представление об этом могут дать сохранившиеся старые части Бахчисарая и Евпатории. Они, такие разные, такие непохожие друг на друга, и сегодня притягивают взгляд, буквально заставляют рассматривать себя квартал за кварталом, любоваться ими, ничего не пропуская, не пренебрегая самой малейшей подробностью или деталью: иначе невозможно понять главную идею, общую философию застройки, которая на каждой улице, в каждом селе — своя. И ещё одно притягивает как магнитом: в такой архитектурной композиции чувствуется, как ни в одном музее или архиве, близкое дыхание седой древности...

Эту особенность крымскотатарского строительного искусства тонко понял один старый немецкий историк и искусствовед, раскрывший принцип местной (точнее — средиземноморско-причерноморской) эстетики асимметрии на примере бахчисарайского Хан-сарая. Он записывал:

«Напрасно вы стали бы искать в этом великолепном комплексе симметрию, так соответствующую нашим понятиям о красоте... Всё новые и новые, поразительные перспективы открываются глазу по мере того, как вы знакомитесь со всеми разнообразными сторонами Дворца. Этот процесс в конце концов заставляет забыть обо всём (букв.: «оглушает» — «übertauben»). Как ни отличны друг от друга, как ни разнородны все составляющие его части, но во взаимосвязи их проявляется высокая целесообразность; в конечном счёте они образуют совершенное Целое, осуществлённую фантазию, озаряющую душу внутренним удовлетворением и оставляющую впечатление несравнимо большего величия и благородства, чем самые грандиозные дворцы Нового времени — Лувр, Тюильри и им подобные со всей их гордой роскошью, окоченевшей в жёстких, регулярных формах. В этом и заключается превосходство мавританского зодчества вообще: оно преодолело неподвижную, мёртвую симметрию и, следуя человеческой фантазии, победило косную, тяжкую массу архитектурных тел своими тонкими, одухотворёнными, летящими линиями так же, как старые готические соборы — ведь и в их оформлении отдельные части асимметричны...» (Hoffschläger, 1855. S. 17—18).

Дом со вторым этажом, опирающимся на консоли. Из: Куфтин, 1925.

Продолжим сравнение Хан-сарая с другими, северными обителями монархов. Кремль также обладает известной символикой, но какой! «Наследие сказочных времён, когда всюду безраздельно властвовала ложь: тюрьма, дворец, святилище; крепостной вал для защиты от иноземцев, укреплённый замок для защиты от черни, оплот тиранов, тюрьма народов — вот что такое Кремль!.. Башни всех форм... какие-то причудливые сооружения, непонятные выдумки, беседка под стенами собора; всё обличает беспорядок и произвол, всё выдаёт постоянную тревогу странных созданий, которые обрекли себя на жизнь в этом фантастическом мире, за свою безопасность. Но эти бесчисленные памятники гордыни, прихоти, сластолюбия, славы, благочестия, несмотря на своё кажущееся разнообразие, выражают одну-единственную мысль — вечный страх, порождающий воинственность. Кремль, бесспорно, есть творение существа сверхчеловеческого, но злобного. Прославление рабства — такова аллегория, запечатлённая в этом сатанинском памятнике, столь же необычном для зодчества, сколь видения апостола Иоанна необычны для поэзии: это жилище под стать действующим лицам Апокалипсиса. Хотя у каждой башенки есть своё лицо и своё назначение, все они выражают одну идею: ужас, понуждающий браться за оружие... Кремль — идеальный дворец тирана» (Кюстин, 2008. С. 404—405, 429).

Но вернёмся к Крыму. Особенности его традиционного зодчества заставляют снова и снова вспоминать о том, что в восточном искусстве, и прежде всего в архитектуре, выражалось личное понимание окружающего мира художником. Но оно отражалось в символической, а отнюдь не в буквально-реалистичной изобразительной форме, что естественно, поскольку символический способ отображения является единственным способом самопознания восточного духа в целом и в зодчестве в частности: «...зодчество соответствует символической форме искусства... так как архитектура вообще способна намекать на вложенный в неё смысл во внешнем элементе окружения» (Гегель, 1999. Т. 11. С. 24).

Такая способность оттачивалась веками и тысячелетиями, с доисторических времён, когда человек не умел выражать свои представления о божествах иначе. При этом даже такой важный фактор как выбор формы в конкретных условиях климата, окружающей среды не был единственным (нередко жилища даже соседних племен отличались по своей форме, то есть, по «стилю»). Неудивительно поэтому, что люди, ещё не умевшие выражать свои религиозные чувства иначе, чем через строительную деятельность, через зодчество, видели в нём выход своим глубоким духовным потребностям. Оттого возведение зданий и составляло в некоторые эпохи главную цель существования племён и даже наций, главным образом восточных.

Крым был в этом отношении весьма характерной частью великой восточной цивилизации. Не только во дворцах хана, калги или беев, но и в большей части сельских домов можно отметить детали или архитектурные приёмы, не вызванные к жизни насущной бытовой необходимостью, как бы «излишние», практически бесполезные, внешне нецелесообразные. Но они не были лишними для эстетического комфорта строителя и владельца этого дома (как правило, будущий владелец сам и строил свой дом). Это говорит не только о древности такого подхода к зодчеству, но и о сохранении и высоком развитии крымского искусства, — ведь без развития любое искусство умирает.

Общий вид и план каменного дома в Шелене с двумя очагами и наружным фуруном. Из: Куфтин, 1925

В таких домах и дворцах «нет голой подчинённости служебным целям... Дом высится независимо от них, свободно, сам по себе». Таким образом, эти сооружения — от простого дома до дворца или мечети, хотя и остаются «безусловно, целесообразными для культа и другого употребления, но их особенность заключается именно в том, что [они] идут дальше всякой определённой цели и существуют как бы замкнутые внутри себя, для самих себя. Сооружение стоит здесь отрешённо, прочно и вечно. Поэтому характер целого уже не определяется никакой чисто рассудочной пропорцией, внутри здание не напоминает коробки... построенные лишь для того, чтобы быть заполненными людьми подобно стойлам... С другой стороны, именно здесь получает простор величайшая дифференциация, разбросанность и многообразие, не позволяя, однако, целому распасться на отдельные особенности и случайные детали... Не встречая противодействия, субстанция [целого] приводит это пёстрое множество деталей к наиболее верному единству и наиболее ясному для-себя-бытию» (Гегель, 1999. Т. II. С. 67). Когда читаешь эти строки, кажется, что великий немец, не бывший в Крыму, написал их сразу по возвращении из Бахчисарая или Карасубазара конца XVIII века — настолько они точно соответствовали крымской действительности.

Сказанное об отдельных строениях можно отнести и к целым селениям. В горной деревне ещё отчётливее, чем в степной, заметен основной композиционный принцип крымскотатарского материального искусства. Имеется в виду многочленность любой пространственной композиции, её составленность из многих равноценных, не «залавливающих» друг друга элементов. Среди них нелегко выделить второстепенные и главные, их попросту нет, здесь все равно важны и значимы. Смысл такой композиции (неважно, что это: дом крестьянина или мурзы, картина, ковёр, фасад мечети или план села) — в равновесии элементов, на котором и строится образ.

Цельное здесь возникает из дробного, единое складывается из многочленного, но важно ещё, как это делается. Секрет же заключается в том, что законы построения любой, большой или малой, целости — едины. Другими словами, законы построения деревни те же, которыми руководствуются при строительстве дома, а замысел города — такой же, как стихийное с виду (на деле — глубоко проникнутое этнической культурой) решение композиции села. Весь крымскотатарский архитектурный мир оттого и представляет собой столь поразительное единство, что целое выстраивается из дробного, развиваясь от малого к большому.

Это и есть глубинная суть единой цепи: «дом — маалле — село — город».

Безусловно, при всей точности этого «попадания» в эстетически центральную точку крымскотатарской культуры и этнопсихологии, такой архитектурный принцип обязан отнюдь не точной геометрической логике архитектурных построений. Дело в том, что крымскотатарские города (и сёла), их улицы и переулки никогда не прокладывались ни по линейке, ни по чьему-то генеральному архитектурному замыслу. Судя по рисунку уличной сети ещё сохранившихся старых районов крымских городов, дома в них строились не вдоль распланированных улиц, а вдоль дорог (наиболее ранние — явно вдоль троп), которые никогда сами по себе прямыми не бывают⁷.

Парадный двор Хан-сарая. Гравюра. Из коллекции издательства «Тезис»

Сеть стихийно возникающих тропинок и просёлочных дорог (неважно где — в степи или лесу), а затем и улиц, рисуется здесь условиями рельефа и направлением движения идущих и едущих. То есть, природой и человеком природы, не стремящимся следовать непременно по прямой, а подчиняющимся таинственным импульсам своего подсознания, которое уж точно связано с природой куда теснее, чем любые расчёты архитектора, даже самого гениального. То же самое можно сказать и о начальной планировке сёл, расположенных вдоль речек или ручьёв, изгибам которых в точности следовала первая улица, к которой впоследствии примыкали более поздние.

Следовать этим природным невидимым импульсам и неслышным ритмам, находясь в пути между городами и сёлами или проходя теми же внешне хаотичными и непонятными извивами улиц старых кварталов, — не наполняет ли такое ежедневное движение психику человека тем самым незамутнённым покоем и душевным комфортом, который мы тщетно ищем среди прямых как стрела магистралей и жёстких углов современного города? Восприятие старой крымской архитектуры — не только зрительное. Оно становится полным в процессе движения человека вдоль улиц, во время его перемещения в пространстве, когда здания и площади как бы разворачиваются к зрителю своими различными сторонами или ракурсами. А если учесть, что изгибы такого пути и даже тип дорожного покрытия задают свой, особый для каждого села или города шаговый ритм, то трудно не согласиться с тем, что такого рода сложное восприятие «покоится не только на оптических, но и на моторных впечатлениях», что к трём пространственным измерениям добавляется четвёртое — время (Виппер, 1985. С. 224—225).

Конечно, принцип городского «планирования без какого-либо планирования» не был изобретением крымскотатарской культуры. Некогда это совершенно естественное явление возникло на всех обитаемых континентах и сохраняло свои здоровые потенции и возможности в течение многих столетий. Но довольно рано на него стали ополчаться люди (группы, культуры), почувствовавшие тягу к упорядочению не только духовного, но и материального мира. «Заслуга» в создании такой философии бытия принадлежит не западному человеку, а более древним цивилизациям: шумерской, египетской, инкской и т. д., где поочерёдно вспыхивала странно одинаковая любовь к прямоугольным жилищам, прямым улицам, циркульным площадям.

Другое дело, что в Западной Европе эти принципы были доведены до вполне саморазоблачающейся абсурдности. Город, придуманный великим итальянским утопистом Томмазо Кампанеллой (1568—1639), с совершенно симметричными, прямыми улицами, пересеченными кольцевыми трассами, разбивающими мегаполис на блоки, стал предтечей планировки сталинско-гитлеровских лагерей уничтожения. Т. Кампанелла мог бы и не оставить описания марширующих по этим улицам счастливых рабочих-автоматов: коммуно-фашистская идея его учения была бы ясна из одного только чертежа города Утопии.

Одно из первых изображений Хан-сарая. Из коллекции издательства «Тезис»

Эти или схожие идеи, как ни странен и не печален сам по себе такой факт, завоевали мир. И лишь крайне небольшая, микроскопическая часть его в прежнем, «доимперском», в по-человечески милом и неповторимом облике чудом уцелела посреди немногих старинных городов: в Стокгольме и Таллинне — получше, в Сиракузах и Евпатории — похуже.

Особенность и заслуга крымскотатарской культуры состояла в том, что она абсолютно не приняла уродливых принципов линейно-циркульного построения городов, и сохранила органичноприродный облик до конца XVIII века, вопреки урбанистическому поветрию. Причём не в отдельных кварталах, как это случилось в упомянутых городах, а на всей, в том числе и сельской территории полуострова!

Планировка сёл во всех трёх архитектурных регионах Крыма типична в том смысле, что напрочь лишена типичности. Каждое село, большое или малое, постепенно разрастаясь, заполняло ниши некой идеальной картины, свойственной сознанию, художественному вкусу жителей не то, что данного региона Крыма, а именно этой долины, этого села. О том, что такие вкусы не похожи друг на друга, нет необходимости говорить. Местные (субкультурные) коды были различными не только в соседних долинах, разграниченных хребтом, а и в ближайших сёлах, вообще ничем не разделённых. Выше уже говорилось, напомним, что причину упомянутого явления следует искать в уникальных условиях мозаичного заселения полуострова и последующего этногенеза крымских татар на антропологически крайне пёстрой основе. «Начинаясь» с площади возле мечети, источника или главного фонтана, село развивалось в сторону своей периферии весьма своеобразно, даже прихотливо. Какой получится окончательная картина, сказать было невозможно, ведь в Крыму не было двух не то, чтобы одинаковых, но и даже похожих сёл. Поэтому правы те исследователи, которые ограничиваются общим мнением, совершенно не касаясь художественных частностей:

«Живописность окружающей природы, пересечённый рельеф, жгучее солнце юга способствовали созданию живописной композиции татарской деревни. В обоих типах композиций (имеются в виду горные, а также расположенные на плоской поверхности деревни. — В.В.) несомненно удачно разрешена проблема синтеза архитектуры с природой. ...различия в местных природных условиях (и вкусах жителей, добавил бы я. — В.В.) заставляют строителя прибегать к различным в обеих композициях приёмам для достижения одной и той же цели» (Раппопорт, 1996. С. 3). Здесь остаётся сделать небольшое уточнение: именно «жгучее солнце юга» стало одной из важных причиной упомянутой извилистости крымских улиц и их небольшой ширины. Именно благодаря такой их форме тут всегда можно найти тень, если не на одной стороне улицы, то на другой. Верно отмечено, что именно этот фактор заставлял архитекторов сумрачного Петербурга поступать прямо наоборот, то есть планировать широкие, прямые улицы, где максимально использовались, буквально впитывались (или отражались) все скупые лучики солнца, столь нечастые в северном краю (Виппер, 1985. С. 226).

И ещё одна особенность, также свойственная всем типам традиционных жилищ и селений полуострова: внутреннее пространство (дома) и наружное (улицы) мягко соприкасаются, незаметно переходят друг в друга, делая жилище частью внешнего мира, вообще человеческого мира в его понимании открытой крымскотатарской культурой. Этой же цели служили в горах и на побережье, да и в степных городах тоже обилие упоминавшихся террас, веранд, открытых, полузакрытых и закрытых галерей, воздушных стрел колонок, подпорных столбиков, консолей и объёмной резьбы по дереву и камню. И даже бросающаяся в глаза самоизоляция, особенно в домах степной части, противоречила этому не более, чем обособленность квартир в самых открытых и космополитичных обществах современного мира. Ведь лишь возможность обособиться, уйти к себе отдохнуть от внешних раздражителей и делает внешний мир желанным, а его раздражителей — не только легко переносимыми, но и влекущими к себе снова и снова. В этом одно из объяснений того, почему крымские татары, от мала до велика, проводили практически весь световой день по окончании работ кто где: на улице, в мечети, в кофейне, бане и т. п., каждый по индивидуальной своей склонности, но вне домашних стен.

Хан-сарай в первые годы после аннексии. Старинный рисунок. Из коллекции издательства «Тезис»

Самое же интересное, что истинной обособленности, настоящей изоляции ни в селах, ни в городах Крыма не было!

Что касается крымскотатарских городов, то здесь такие элементы самоизоляции, как высокие заборы, отсутствие уличных окон, замкнутость кварталов, на самом деле отнюдь не препятствовали широчайшим возможностям человеческого общения. Особенно это заметно в массиве левобережных маалле такого классического крымского города, как Бахчисарай, где «домики, несмотря на внешнюю строгую изолированность одного от другого, соединены внутри калитками, посредством которых можно перейти через весь Бахчисарай, почти не идя по улице, а только перебегая её, затем опять ныряя в калитку и так далее через сад во двор; этим путём женщины ходят на базар и друг к другу» (Куфтин, 1925. С. 8—9).

Иностранная гостья одной из бахчисарайских дам поразилась тому, что через некоторое время после начала визита двор оказался заполненным оживлёнными нарядными женщинами, хотя в ворота никто не входил. Хозяйка объяснила ей, что «женская часть дома соединена с такой же частью соседнего владения узкой калиткой, так что соседки могут видеться друг с другом, не выходя для этого на улицу. Поэтому когда приходят гости к одной из них, то у неё легко могут собраться знакомые и подруги из близлежащих дворовых участков» (Craven, 1855. P. 43). Врач-путешественник с удовольствием замечает, что не успела его дочь войти в бахчисарайский двор, как весть об этом с телеграфной скоростью облетела маалле, тут же со всех сторон раздалось хлопанье калиток, и дворик заполнился радостно возбуждёнными соседями хозяйки, осчастливленной тем, что может оказать гостеприимство и побеседовать с редкой гостьей — неважно, что она была ещё совсем нежного возраста (Remy, 1872. S. 66).

Такие калитки были настолько распространены, что обозначались особым термином къоншу къапу, то есть «соседская дверь». Причём их имелось по несколько штук на один двор. Конечно, и устройство таких калиток, и частое их использование говорили об одном — о крайней общительности, контактности крымскотатарских женщин.

Столь ярко выраженное стремление к межчеловеческому общению отразилось и в такой важной детали крымскотатарского архитектурного комплекса как галереи-веранды. Собственно, галереи — не редкость и в других странах Востока и Юга. Вопрос в том, какие это галереи... И здесь уместно привести весьма глубокое и точное замечание современных историков архитектуры: «нигде, ни в Дагестане, ни в Болгарии, ни в Турции вы не встретите в таком большом количестве, почти у каждого дома открытых, подчёркиваем эту открытость, широких веранд. В других странах вместо них, открытых в природу и характерных прежде всего для Крыма, вы увидите здания с верандами, балконами, эркерами, которые чаще всего застеклены или закрыты густыми решётками» (Федотовы, 1996. С. 5). Иногда, когда комнаты второго этажа не соединялись друг с другом внутренними коридорами и входные двери находились на веранде, окна устраивались необычно высоко — над входом.

Женщины у типичной для старого Бахчисарая калитки в стене. Фото начала XX в. Из коллекции музея Ларишес

Таким образом, крымскотатарский город (не говоря уже о селе) при всей его внешней «клеточной изолированности», при всей кажущейся самогерметизации⁸ отдельных домов (дворов), ни в коем случае собранием таких клеточек-сот не был. И не мог быть, добавлю в скобках, уже в силу этнопсихологической открытости традиционного крымскотатарского общества. Он был как бы закрыт, но закрыт для путешественников, не посвящённых в сложную, широко ветвящуюся систему его тропинок, подобно кровеносным сосудам пронизывавшим, проходя сквозь стены, всю живую ткань человеческого общежития городского или сельского типа. Город был проницаем — но только для своих. Он был закрыт якобы сплошными заборами, но так, как живой организм, соединённый с окружающей средой миллионами пор, лёгочными пузырьками и т. д., наглухо изолируется от инородных, чуждых, вредных посягательств на нормальную его жизнедеятельность. Город жил и функционировал, как действительно живой организм, более единый, чем любой город западного образца с его, казалось бы, весьма широко общающимися жителями.

Крымский город вообще воплощал в себе искусство жить вместе. Для него было немыслимо соперничество, как это было между городами Древней Греции, или средневековыми Гамбургом и Альтоной. В городах Крыма доминировал дух принадлежности ко всё той же единой «команде», к единому городскому обществу с общей верой, общим образом жизни, общей культурой. Город являлся настоящим символом человеческого единения. Это был не просто полис, в значении отдельного городского комплекса с прилегающей большой или малой сельской территорией. Здесь более подходит греческий термин политейя, понятый как «единство социальной и политической организации, средоточие жизни, пульсирующей по улицам и площадям и выплёскивающейся за городские стены» (Аллал, 1987. С. 24).

В условиях привычной честности населения, табак сушили на шнурах, протянутых поперёк улиц, у уличного фонтана шёл нескончаемый обмен мнениями между постоянно сменявшимися собеседницами, старики многие часы проводили близ мечети, а из-за глухих стен свисали ветви шелковицы, сочные плоды с которых походя отщипывали взрослые и дети. Короче, на такой улице было всегда оживлённо, она являла собой главное место общения и обмена свежими новостями, так что один из приезжих авторов мог с полным правом заключить: «Татарская улица — это целый русский журнал!» (Данилевский, 1850. С. 229).

Наконец, есть еще одна, более частная, но зримая архитектурная особенность, также вносившая элемент единства в национальное зодчество. Это большое количество общих черт в интерьерах богатых домов на всей территории Крыма. Причём речь идет не только об интерьерах домов сходного достатка, но и о домах не столь зажиточных соотечественников. О том, что композиция дворцово-паркового комплекса Хан-сарая в принципе аналогична планировке любой усадьбы горного региона, говорилось выше. Добавим, что отдельно взятое главное дворцовое здание имело такие же соответствия. Оно было построено в абсолютно той же технике, что и дом рядового крымского татарина, (а именно из калыба, заполняющего пустоты в «скелете», сделанном из четырёхгранного бруса), в нем стояла мебель того же внешнего вида, одежда хранилась в тех же сосновых стенных шкафах, одинаково покрывались полы (не столь важно, чем — скромными циновками или богатыми коврами), стены одинаково украшались вышитыми полотенцами и т. д. И это попросту бросалось в глаза (Jones, 1827. P. 280).

Такое соответствие всегда имело глубоко символическое значение и для демонстрации культурного единства нации. Нельзя безоговорочно утверждать даже, что при всей внешней непохожести богатых домов на бедные (прежде всего в отношении экстерьера) эти две группы зданий относятся к различным архитектурным стилям (или хотя бы направлениям). Богатые дома строились согласно тем же стилевым принципам, что и бедные. Просто при этом имелся более широкий набор тех же архитектурных деталей, что встречались и в рядовых домах той же маалле, того же села или города.

Световые окна, расположенные над входными дверями второго этажа. Фото из журнала Qasevet

Отличие здесь имелось, но таилось оно в совсем иной сфере, скорее функциональной. Дома зажиточных горожан, не всегда являясь культурными шедеврами (такими часто были скромные, но хранившие печать истинной древности и безупречного вкуса домики старинных селений), выполняли несколько иную, не столь важную, но также позитивную художественную функцию: уступая основной массе строений количественно, они являли собой качественно акцентированный зрительный фактор. То есть они привлекали особое внимание гостей города или села, «держали» это внимание на протяжении всего процесса знакомства и любования новыми перспективами, а потом надолго «отпечатывали» в памяти гостя цельный образ всего некогда увиденного глазами постороннего творения рук человеческих.

Такие дома строились только двухэтажными (хотя никаких ограничений здесь не существовало) — это поразительный феномен единства вкуса, который ещё требует своей расшифровки. Оба этажа при этом имели стены одинаковой, то есть достаточной для сохранения тепла, толщины. И первый, и второй были снабжены стационарными печами для нагревания воздуха. Схожими они были и в плане, делясь на три объёма (это могли быть три комнаты, зал и две комнаты или освещённый окном коридор с двумя комнатами по бокам). Расположение комнат по отношению к входу было обычное, то есть поперечное. Иногда композиция усложнялась за счёт ещё одного, «неправильного» помещения: им могла быть дополнительная комната-теремэ на втором этаже, поддерживаемая колоннами или консольными балками. Были такие помещения и в Хан-сарае: например, павильон Крым-Гирея⁹.

Кстати, именно говоря об архитектуре Хан-сарая, искусствоведы нередко сбиваются на критику, выстроенную почему-то под европейским углом зрения. Так, даже в серьёзных работах постоянно присутствует мысль о какой-то «хаотичности» дворцового комплекса: «ясно видно, что крыша главного корпуса состоит из отдельных частей, расположенных одна выше другой. В распределении их нельзя уловить никакой системы и порядка... чувствуешь, что и вся масса здания состоит из отдельных, несимметрично связанных между собой частей». Из этого обычно делается малоутешительный вывод об «отсутствии цельности архитектурного плана дворца» (Крым, 1930. С. 43).

Между тем очарование бахчисарайского шедевра восточной архитектуры и состоит именно в отсутствии «системы и порядка», в живописной асимметрии и кажущейся «случайности» расположения помещений и отдельных построек на территории комплекса. Это куда лучше понимали и выше ценили люди не XX, а XIX века: «Нет ни плана, ни фасада; всё как будто брошено по мгновенной прихоти хозяина дома, но всё так красиво, везде так хорошо можно расположиться, что, кажется, ничего нельзя лучше придумать, и век не нужно советоваться с архитекторами» (Шишкина, 1848. С. 87). Именно это и придаёт ему одновременно и домашний, непарадный вид, и создаёт впечатление хрупкости, беззащитного изящества, даже какой-то трогательной наивности¹⁰.

В богатых крымскотатарских домах иным было и предназначение этажей. Нижний служил для жилья и некоторых хозяйственных нужд, тогда как весь второй этаж был парадным. Здесь стояла лучшая мебель, расстилались лучшие ковры, а на полках сверкала великолепная чеканная медь. Стены кое-где (в Козах, например) закрывались «орехового и можжевелового дерева шкафами» (очевидно, это было что-то вроде современных шкафов-купе), а камины облицовывались мрамором (Броневский, 1822. С. 129).

Ода, украшенная расшитыми полотенцами. Из собрания издательства «Тезис»

Освещение было также более щедрым, чем в обычных домах. Устраивался двойной ряд окон, нижние были большего размера и забраны деревянными решётками-чильтерами, верхние — поменьше, часто в них вставляли разноцветные стёкла (иногда при этом использовались дополнительные резные гипсовые или алебастровые рамы с ажурным рисунком). Нередкой здесь была стенная живопись, особенно в селениях бахчисарайской культурной зоны. Основные мотивы росписи — цветы в вазонах и кувшинах, растительный орнамент. Наконец, особое внимание современников привлекали детали, ныне интересующие только этнологов: «Постели зажиточных мусульман превосходят наши европейские, и рыхлые их пуховики подтверждают принятое мнение о их роскошной неге» (Сумароков, 1803. Т. II. С. 53—54).

Тема традиционного крымскотатарского жилища — огромна, и здесь она не только не полна, но всего лишь едва намечена. Тем не менее, прерывая её изложение, стоит сделать один принципиальный, хоть и предварительный, вывод. Крымские татары строили (и в абсолютном большинстве строят) свои дома по собственному проекту. То есть в архитектуре дома человек получал возможность для свободного самовыражения. Не отдавая себе в этом отчёта, он воплощал в плоскостях и объёмах своего жилища этнокультурные принципы своего племени с такой чистотой и верностью, которая вряд ли доступна при разработке «национальных» проектов в конструкторских бюро любого уровня, технической оснащённости и теоретической обеспеченности.

В любой этнической культуре, в любом национальном искусстве есть императивы, задаваемые на каком-то глубинном, подсознательном уровне. Европеец, подойдя к стенной полке со стоящим на ней кувшином, машинально подвинет его так, чтобы он стоял точно посредине. Японец столь же неосознанно сдвинет его в сторону. Что движет ими, почему одному из них милее симметрия, а другой видит в ней опошление прекрасных форм старой керамики? Вряд ли они и сами ответят на такой вопрос — вкус, как принято говорить, сидит в генах. Выражение неточное, но смысл передающее, в общем-то, сносно. Конечно, дело в культурном наследовании, которое не всегда протекает в открытой форме школьного образования или не столь откровенно дидактичной фамильной педагогики, но в значительной своей части впитывается индивидом невольно, из окружающей культурной среды.

И это — стойкое наследство. Крымскотатарский народ прошёл со времени описываемой эпохи сквозь огромные по напряжённости и длительности испытания, изменился сам и изменил своих инокультурных соседей. Но глубинные эстетические императивы, о которых здесь говорится, проявив изумительную стойкость, сохранились. Они уцелели во всём своём богатстве и точности, при всей своей невысказанности и тем не менее действенности. Приведём один лишь пример из современности. На двух участках, расположенных не столь близко друг от друга, одновременно и независимо было в 1990-х гг. выстроено два дома. Подчёркиваю: проекты не сверялись, они по большей части вообще были в лишь голове у хозяев этих новостроек, меняясь по ходу дела и т. д. Но произошла поразительная вещь: оба дома (и, можно быть уверенным, ещё многие, нам неизвестные) оказались воздвигнутыми по единым, традиционным, крымским принципам.

В старом Гурзуфе было немало двухэтажных домов традиционной постройки. Открытка. Из коллекции музея Ларишес

Вот эти принципы, дошедшие до III тысячелетия из далёких, ханских времён:

1. Оба дома подчёркнуто асимметричны, в них нет не то, что одинаковых, а просто двух похожих или аналогично расположенных комнат.

2. В них нет чётко членённой этажности. Имеются уровни: подвальный, полуэтажный, одно-, полутора- и двухэтажный, соединённые внутренними лестницами и переходами.

3. Подсобные, хозяйственные помещения не нарушают цельности двора и сада, они традиционно собраны под единой кровлей, незаметны.

Старинное чешме. Село Токлук, Восточный Крым. Фото автора

4. Системы отопления представляют собой столь же традиционно заглублённые в толщу стен или полов теплонесущие каналы. Единственная поправка на эпоху — по ним струится не горячий дым, а вода от газового котла.

5. В обоих домах лёгкие, подвижные (отнюдь не кованые) двери, скупая меблировка, неяркая декоративная отделка, изобилие пустых, напоённых воздухом помещений, а их прозрачные ограды делают двор и сад открытыми для всех окружающих.

6. В результате использования таких строительных принципов от внешнего вида обоих строений, но ещё более от интерьера, от всей народной «неправильной» композиции буквально лучится уют, семейный лад, аура спокойного мусульманского порядка и привычной уверенности в собственных силах.

Остается назвать имена этих двух хозяев, хотя число принципиально (не буквально!) адекватных крымскотатарских частных строений легко можно было бы увеличить в сотню раз, таких домов сейчас немало, а будет ещё больше. Итак, это Али Озенбаш из Марьина (Симферополь) и Ильвер Аметов из Асрета (Судак).

В третьем очерке первого тома говорилось о любви мусульман Понтийско-средиземноморского региона к воде, в особенности к струящейся. Великолепный, огромный водомёт был устроен на городской площади Керчи: «Здешний фонтан, испускающий очень вкусную и здоровую воду, сделан на большом пространстве из камня, а передняя его стена облечена чистым белым мрамором и хорошо обработана. Надобно заметить, что во всех сего края городах много фонтанов, и что искусство Азиатцев в построении оных неподражаемо, и заслуживает великое внимание» (Сумароков, 1800. С. 71). О фонтанах огромных приватных (а по доступности — публичных) садов и парков ханского Крыма слышали все. Однако мало кому известно, что не только в усадьбах богатых крымских татар, не только в их домах, но при малейшей возможности и в обычных двух-трёхкомнатных жилищах устраивались фонтанчики или обычные чешме¹¹. Бывало, что хозяин умел вывести во двор или аят (крытый дворик, часть двора) довольно мощный источник, что становилось предметом его законной гордости¹². О фонтанном великолепии Хан-сарая было известно далеко за пределами Крыма. О нём ни в коем случае нельзя судить по нынешнему состоянию водной системы музейного комплекса. Это всего лишь жалкое подобие прежней роскоши, о которой более адекватно говорит одна из первых надписей, встречавших гостя у входа во дворец со времён Крым-Гирея: «Слава Всевышнему — лицо Бахчисарая опять улыбнулось! Вот плоды мысли великого Крым-Гирея — судите сами, как она воплотилась. Неусыпными его стараниями вода напоила эту страну, и он был способен, с помощью Аллаха, сделать ещё и больше... Тонкостью своего ума изыскал он воду и устроил прекрасный фонтан. Если хочешь увериться — приди. О, шейхи! Мы ведь видели и Дамаск, и Багдад! А тому, кто станет утолять здесь жажду, сам лоток фонтана пусть скажет внятным своим языком хронограмму: Приди, пей воду чистейшую — она приносит исцеление!» (Цит. по: Бузенко, Негри, 1850. С. 493—494).

Чешме в горной деревне. Любительский снимок начала XX в. Из коллекции издательства «Тезис»

О дворцовых чешме и источниках говорили и менее поэтичные авторы; правда, им также не всегда удавалось сохранять строго академичный стиль. Один из русских путешественников записал, что Хан-сарай «мог быть ещё справедливее назван дворцом фонтанов. В нём повсюду есть проточная вода; она проведена в стенах, льётся в садах, бьёт из фонтанов, сделанных в комнатах...». Ручеёк имелся и на ханском кладбище, он находился в центре его, возле него всегда стоял хрустальный бокал и висело белоснежное полотенце. С давних пор был устроен фонтан и под сводом дворцовой Ханской мечети: «Вода, бьющая из него довольно высоко, ниспадает в обширный водоём, из которого вытекает посредством множества небольших отверстий, тоненькими струйками. Таким образом многие магометане могут вдруг (то есть одновременно. — В.В.) совершать предписанные им омовения» (Демидов, 1853. С. 334).

Конечно, здесь нельзя не вспомнить о всемирно известном бахчисарайском Фонтане слёз. Этот памятник искусства, в общем-то, не совсем крымский, как и многие другие. Но это и не многоструйный полноводный фонтан, каких в Крыму никогда не сооружали — местные жители сочли бы это оскорблением великого Духа воды. Поэтому здесь привился особый жанр восточной архитектуры — сабил. Это не чешме, а всё-таки фонтан, в нём вода медленно, ласково и нежно стекает по его прекрасному каменному телу. Однако только в Крыму сабилы сохранили свой первоначальный скромный облик. Ни один из ханов (а они, нужно признать, были люди со вкусом) не стремился превратить скромный источник в ошеломляющий своей архитектурной избыточностью фонтан. Например, вроде того сабила, что воздвиг Сулейман Великолепный на еле сочащемся источнике в Иерусалиме (его до сих пор можно видеть на улице Эль-Вад).

Завершим «фонтанную тему» глубоким и тонким, выходящим далеко за её пределы наблюдением Максимилиана Волошина:

«Разницу между искусством Востока и Запада я почувствовал осязательно, когда рассматривал один из пересыхающих фонтанов Бахчисарайского дворца. Это не был знаменитый «Фонтан слёз», но один из похожих на него, в глубине сада, около квадратного бассейна для купания, завитого сверху виноградным трельяжем...

Дети у чешме середины XIX в. Фото. Из собрания издательства «Тезис»

Мне захотелось проследить путь, который совершала тоненькая струйка воды, просачивавшаяся сверху большой мраморной плиты, поставленной стоймя: она должна была капать из среднего вместилища, похожего на ласточкино гнездо, на две стороны — в такие же, но меньше размером мраморные гнёзда, и из них сливаться снова в одно серединное, находящееся ниже. И так до пяти раз, пока не попадала внизу в большой бассейн пошире...

Я провёл рукой по его дну, и пальцы почувствовали то, чего не мог приметить глаз: мрамор был слегка обточен и образовывал как бы один оборот плоской спирали — струйка воды становилась здесь совсем плоской и широкой, как лепесток расплющенного золота, и покрывала мрамор тончайшим текучим слоем, дробившим лучи солнца. Отсюда она попадала на длинный мраморный жёлоб, похожий на массивную деку музыкального инструмента...

Здесь её путь шёл по небольшим и частым волнообразным ступенькам, так, что она переливалась, дышала и пела, подобно струне, пока не попадала в бассейн, где отражались тёмно-смарагдовые зубцы виноградных листьев, подсвеченные бирюзой неба. Таким образом, каждая капля, прежде чем капнуть в эту зелёную воду, отдавала тишине сада всю свою свежесть, всю свою звучность, весь вкус и аромат. И когда я припомнил... тяжкие водопады версальских вод и римских фонтанов, тут мне стало понятно безнадёжное «варварство» европейского искусства, играющего массами и количеством, сравнительно с этой строгой сдержанностью в средствах и щедростью в достижении эффекта».

Обративший внимание на этот фрагмент наследия М. Волошина известный крымскотатарский художник весьма последовательно отмечает: «Мастер фонтана использует максимально свойства воды: стекать, журчать струйкой; дробить лучи солнца, расплющиваясь на мраморной плоскости; стекать по наклонной звучащими волнами, и, наконец, отражать небо и растения, превратившись в зеркало бассейна» (Чурлу М. Яркий стиль крымских вышивок // ГК 28. 10. 2007. С. 7).

Примечания

1. Это пристрастие — одна из многих устойчивых этнических черт крымских татар. Шведский этнограф, посетивший в XIX в. бахчисарайский домик, где единственное окно было постоянно открытым, записал: «Больше всего крымский татарин любит воздух, свежий воздух — это его старая, вековая жизненная привычка, перенесённая в Крым из степей Средней Азии. Она не исчезла и сохранится ещё очень долго... Оттого и чувствуешь себя в Крыму столь неописуемо хорошо» (Stuxberg, 1897. S. 59—60).

2. Лишь однажды упоминаются подобные жилища в Уч-Абламлар (ныне Сакский район), где французский путешественник обнаружил, что «жилища татар находятся в земле, видны только одни крыши, большей частью крытые сеном или землёй с отверстием наверху для дыма...» (Людольф, 1892. С. 165). Но автор посетил Крым в 1787 г., сразу после его аннексии, так что эти землянки, возможно, были отрыты на месте домов, сожжённых русскими войсками. Во всяком случае, побывавший в этой крупной деревне через всего лишь несколько лет другой путешественник увидел вместо полуземлянок вполне обычные постройки (Сумароков, 1803. Т. I. С. 106). Вновь появились жилища такого типа примерно через полвека после аннексии, очевидно, в результате всеобщего обеднения, обезземеливания, голода, демографической деградации, неизбежных в режиме колониального ограбления аборигенов. В тех же округах Евпатории и Сак люди стали закапываться в землю, как и раньше «учась этому у хомяков и зайцев, этот выход подсказывал им инстинкт самосохранения. Зато они никогда не страдали от бича здешних мест — перемежающейся лихорадки, жертвами которой становились колонисты, чьи прекрасные дома поднимались на возвышенных местах» (Spenger, 1836. S. 162).

3. Для сравнения стоит упомянуть и отопление у северных соседей того же периода. Подавляющее число русских изб топилось тогда по-чёрному, то есть печи не имели труб, и дым выходил в двери, отчего эта обогревательная система напоминала пещерную. Двери старались закрыть как можно быстрее, чтобы не терять драгоценные калории, поэтому дыма не было лишь в метре-полутора над полом. Но, как утверждали современники, и это имело свой смысл — нам ныне трудно понять, какой именно. Избы были маленькими, от 6 до 9 аршин стена, а семьи — большими, Поэтому, как отмечали современники, «ночью изба представляет собою нечто вроде нестерпимой клоаки. Домочадцев скучилось так много, что и пол занят, и полати, и лавки по стенам. Изба полна смрадом и стонами этого замученного хозяйственностью люда... Хорошо ещё, что жилая изба топится «по-чёрному»; утром, чуть свет, затопит хозяйка печку, и дым проглотит скопившиеся миазмы (то есть зловоние. — В.В.). Этот дым выедает глаза, щекочет ноздри» (Достоевский, 1988. Т. IX. С. 115). «Дольше 10 минут стоять нельзя... [от дыма нередко] крестьяне слепнут» (Семёнова-Тянь-Шанская, 1914. С. 79—80).

4. Следы таких построек сохранились в Бахчисарае, с левой, горной стороны дороги, ведущей от Хан-сарая в Салачик. Это — прямоугольные отверстия, вырубленные в вертикальной скале рядами, показывающими уровень бывших кровель.

5. В окрестностях этой деревни камень не нужно было ни ломать, ни пилить. Местные крестьяне попросту грузили на арбы практически одинаковые по форме, плоские плиты, легко отделявшиеся от тела скалы, уже рассеченной глубокими естественными горизонтальными и вертикальными трещинами.

6. Из мастеров Нового времени этот принцип первым взял на вооружение испанский художник и зодчий Антонио Гауди (1852—1926). Раскрыв мистику исламской архитектуры Средиземноморья, проникнув во всю смысловую и философскую её глубину, заново поставив перед собой её эстетические перспективы, он смог стать ни много, ни мало, как провозвестником сразу двух художественных стилей: экспрессионизма и сюрреализма. В области материальной культуры его признают лучшим архитектором Испании последних полутора столетий (ИЛ, 1990, № 3. С. 248). Жилище другого испанского гения, С. Дали, не случайно соответствовало тому же принципу, до мелочей напоминало крымский дом «под черепичной крышей над простым белым фасадом почти без дверей и окон, окружённый разросшимся садом. Комнаты на разных уровнях, соединённые между собой узкими лестницами и коридорами, образовывали лабиринт... Здесь всё просто, основательно и добротно. Стены, беленые известью, полы, выложенные плиткой... две белые гостиные, почти без мебели» (Эхо планеты, 2001, № 33). У нас же, в Крыму, к сожалению, до сих пор практически нет мастеров, способных развить пространственные принципы старой татарской архитектуры на новой основе. Нет даже копиистов, энтузиастов-подражателей, задавшихся целью хотя бы поддержать стиль, не дать увянуть и обратиться в прах этому бесценному достоянию средневековых городов ханства...

7. Объяснение здесь вряд ли требуется: человек природы не диктует свою волю ландшафту, а с наслаждением подчиняется ему. Такая картина «оформляет душу человека, она вибрирует вместе с ним. Один и тот же такт — в человеческом ощущении и в шуме леса. Весь облик человека, его походка, даже само его одеяние стремятся слиться с лугами и кустарниками. Деревня с её смирными холмящимися крышами, вечерним дымком, колодезью, изгородями и животными полностью теряется в ландшафте и в нём утопает» (Шпенглер, 2003. С. 95—96).

8. Кстати, высокие, глухие заборы вовсе не были принадлежностью всех культурных регионов Крыма (иначе не было бы разнообразия!). В таких древних центрах этнической культуры, как Старый Крым и особенно Карасубазар, ограды строились низкими (Lyall, 1825. P. 355), а в крупных, то есть располагающих вполне достаточной площадью для строительства заборов, прибрежных сёлах вроде Ускута оград зачастую вообще не было.

9. Иногда эти комнаты-«аутсайдеры» даже нависали над улицей, но чаще обращались в сторону двора или сада. Нередко встречались и обращённые в сторону улицы висячие балконы-софа на консолях, иногда закрытого типа, то есть непроницаемые для взгляда снаружи (но не изнутри), но куда чаще — открытого, характерного для галерей, никогда ничем не заслонявшихся.

10. Заметим, кстати, что нынешний вид Хан-сарая лишь частично соответствует первоначальному его облику, когда каждая его комната или зала «...так и блистала перламутром, хрусталём, золотом и серебром; все они были исполнены благоухания. Короче, в этом чудесном дворце было соединено всё, что могла создать только самая роскошная восточная фантазия» (Демидов, 1853. С. 333). Но не сохранилось и многое из того, что уцелело после разгрома 1730-х гг. Впоследствии, уже когда ханы отстроили свой дворец, он в ходе аннексии подвергся ещё и мародёрскому обдиранию. Оттуда было вывезено в Россию практически всё, что ещё представляло какую-то ценность, вплоть до мраморных каминных досок. «Только окна остались в первобытной красоте своей; у нас ещё их не отделывают так хорошо», — вздыхает русская путешественница (Шишкина, 1848. С. 92).

11. Чешме — каптированный источник, как правило, украшенный с лицевой стороны узорной или гладкой каменной плоскостью, нередко с надписью-посвящением местному святому или именем строителя и датой создания памятника.

12. В обильной и по сей день источниками Алупке не редкость были дворы, имевшие собственную ключевую воду, «с шумом и журчанием разверзающую недра земные в самих сенях дома» (Броневский, 1822. С. 49). Были известны такие домашние водные источники и по другую сторону Главной гряды. Например в Мамут-Султане, во дворе Батыр-аги имелась «протекающая у самого крыльца приведённая (то есть искусственно проведённая. — В.В.) вода» (Сумароков, 1803. Т. II. С. 53).