Нравы фронта и тыла

Когда после эвакуации Новороссийска маленький Крым стал единственной территорией южнорусского военного государства, фронт и тыл почти слились между собой. И, конечно, взаимное их влияние было по преимуществу отрицательного характера. Жестокость фронта и разврат тыла...

Однажды утром дети, идущие в школы и гимназии, увидели висящих на фонарях Симферополя страшных мертвецов с высунутыми языками¹.

Этого Симферополь еще не видывал за все время гражданской войны. Даже большевики творили свои кровавые дела без такого доказательства. Выяснилось, что это генерал Кутепов² распорядился таким образом терроризировать симферопольских большевиков.

Симферополь заволновался. Городская дума вынесла резолюцию протеста, и городской голова отправился к генералу Кутепову настаивать на том, чтобы трупы повешенных немедленно были сняты с фонарей. Протест думы был послан генералу Врангелю.

Кутепов принял городского голову очень недружелюбно, но все-таки мертвецы, целые сутки своим страшным видом агитировавшие против армии и ее командования, были убраны, и в дальнейшем Симферополь уже не был свидетелем столь жутких нравов фронта гражданской войны.

С тыловыми нравами на фронте генерал Врангель повел жестокую и, нужно сказать, вполне успешную борьбу.

Совершенно развратившаяся во время отступления от Орла к Новороссийску деникинская армия в короткий промежуток времени была дисциплинирована. Жалобы на грабежи и насилия, которые мне так часто приходилось слышать от населения прифронтовой полосы, почти прекратились. Словом, в нравах армии произошел какой-то чудесный перелом, который отразился и на переломе в ее боевом настроении. Возродилась вера в вождя и в возможность победы.

У нас на глазах совершалось чудо, и престиж Врангеля не только среди войск, но среди населения возрастал не по дням, а по часам.

Почему же произошло это чудо? Почему армия под управлением Деникина разложилась, а Врангель сумел в короткий срок ее дисциплинировать? Одно случайное обстоятельство, конечно, облегчало дело Врангеля. Я имею в виду вспыхнувшую между Советской Россией и Польшей войну, благодаря которой значительно уменьшилось давление красной армии на белую. Думаю все-таки, что не в этом следует искать объяснения "чуда".

Я боюсь, что вызову скептическую улыбку читателя утверждением, что одной из основных причин происшедшего с армией "чуда" являлась земельная политика Врангеля.

Мало кто знал подробности земельного закона Врангеля, но еще до его издания в армии стало известно, что "Врангель дает землю крестьянам", тогда как Деникин ее от них "отнимал". Благодаря этому в армии создалось, может быть, и преувеличенное впечатление, что генерал Врангель пользуется поддержкой широких народных масс и что отныне она перестает быть врагом населения, а становится его другом и защитником.

Все это давало армии новую бодрость и веру в свои силы, а Врангелю — подлинную диктаторскую власть.

Деникин, опиравшийся только на штыки, вынужденно мирился со все возраставшими в армии грабежами и смотрел сквозь пальцы на деяния своих знаменитых генералов — Шкуро, Покровского и других. Врангель же мог себе позволить роскошь решительной и жестокой расправы с военной анархией. Даже разбои и насилия контрразведок при Врангеле почти прекратились, виновники подвергались суровым наказаниям. Так, например, начальник контрразведки корпуса генерала Слащова был повешен за истязания и вымогательства³. Такие эпизоды, как убийство Гужона офицерами⁴, оставшимися безнаказанными, конечно, при Врангеле уже не могли происходить.

Я этим отнюдь не хочу сказать, что в области репрессий при Врангеле все стало благополучно. По-прежнему производились массовые аресты не только виновных, но и невиновных, по-прежнему над виновными и невиновными совершало свою расправу упрощенное военное правосудие.

Один случай смертной казни ярко запечатлелся в моей памяти.

Однажды пришла ко мне в управу депутация от симферопольских татар, прося вступиться за трех их единоплеменников, приговоренных к смертной казни за принадлежность к большевистской организации. В числе приговоренных был один молодой талантливый татарский поэт⁵. Мне сообщили, что городской голова только что поехал в Севастополь ходатайствовать перед Врангелем о помиловании осужденных и что поэтому необходимо добиться отсрочки хотя бы на один день смертной казни, которая назначена на сегодня, в 9 часов вечера.

Я посмотрел на часы, было 6 часов... Мы сели на извозчика и поехали разыскивать председателя военно-полевого суда. В комендантском управлении узнали его адрес, отправились к нему, но денщик сказал, что он лишь через час будет дома.

В 7 часов мы снова были у него.

Большой, неуклюжий, широкоскулый и широкобородый полковник с милым добродушным лицом... Выслушал нас внимательно и сказал, что охотно исполнил бы нашу просьбу, если бы это от него зависело. К сожалению, приговор утвержден генералом Кутеповым, и только он может отсрочить приведение его в исполнение. Посоветовал нам обратиться по прямому проводу к генералу Кутепову в Джанкой⁶.

Спешно поехали на телеграф, но там от нас потребовали предъявить разрешение начальника гарнизона. В 7 часов 30 минут мы были у начальника гарнизона генерала Кусонского⁷, который дал нам разрешение на разговор по прямому проводу. В 8 часов опять проникаем на телеграф.

Телеграфист выстукивает Джанкой и просит к аппарату генерала Кутепова. Ответ: "Генерал Кутепов занят. Как только освободится, подойдет..." Мы садимся и ждем... Против нас висят стенные часы и мерно тикают. Я смотрю на них, вижу, как каждую минуту стрелка мерно дергается вперед. И почти физиологически я чувствую, как с каждым движением стрелки какой-то жуткий холодок пробегает по сердцу.

Стрелка показывает 8 часов 30 минут... Мы не смотрим друг на друга, не разговариваем. Молчат, потупившись, и телеграфисты, которые знают, о чем я буду говорить с Кутеповым... Мысленно представляю себе камеру симферопольской тюрьмы, в которой и я когда-то сидел, слышу шаги по коридору, стук в дверь... Пришли...

Стрелка часов показывает без пяти минут девять... Вот вывели трех неизвестных мне молодых людей на мощеный двор... Знают ли они, что я здесь стою у прямого провода? Надеются ли еще жить, или... Часы хрипят и готовятся бить девять... Вдруг застучал аппарат: "У аппарата генерал Кутепов". Я начинаю словами: "Может быть, уже слишком поздно, но все-таки..." — и, изложив дело, прошу отсрочить исполнение приговора на один день.

Телеграфист, как и я, волнуется и торопится скорее отстукать мои слова... Пауза... Опять стучит аппарат, стучит долго, и тянется длинная лента, которую подхватывает телеграфист, считывая мне слово за словом... Боже мой, что это!.. Генерал Кутепов затеял со мной длинную полемику. Он рассказывает мне, как однажды городской голова жаловался ему на бесчинства офицеров и настаивал на принятии самых суровых мер, до смертной казни включительно. Так относится общественность к офицерству. А когда приговаривают к смерти большевиков, то общественные деятели за них вступаются... И все в таком роде.

Отведя душу в полемике, генерал Кутепов закончил свою речь словами: "Приговор не отменяю".

На следующий день Кутепов разослал в редакции газет текст нашего разговора по прямому проводу и распорядился его опубликовать, а еще через день Врангель вызвал меня телеграммой в Севастополь.

Против обыкновения он принял меня более чем сухо и в очень повышенном тоне стал говорить, не называя меня, о крымских общественных деятелях, которые, вместо того чтобы поддерживать армию, защищающую Крым, всячески стараются ее дискредитировать.

— Имейте в виду, — заявил он, — что я дальше терпеть этого не намерен и не остановлюсь перед самыми суровыми мерами.

Я понял, что мне предстоит выдержать бой.

— Прежде, чем говорить с вами по существу, я бы хотел знать, что дает вам повод говорить со мной в таком тоне?

— Как что? А ваш разговор с Кутеповым.

— Я все-таки вас не понимаю. Да, я говорил с Кутеповым по прямому проводу, прося отсрочить смертную казнь на один день. Что же, вы в этой просьбе видите дискредитирование армии? Или вы вообще считаете недопустимым, чтобы кто бы то ни было возбуждал ходатайство о даровании жизни, хотя бы даже преступникам.

Врангель понял, что зарвался.

— Совсем дело не в ходатайстве, — ответил он, — а в том, что вы предали гласности ваш разговор с Кутеповым.

— Наша беседа была опубликована не мной, а самим генералом Кутеповым.

Этого Врангель совершенно не ожидал. Он собирался меня "распушить", а сам попал в неловкое положение.

Впрочем, обладая хорошим качеством не бояться признания своих ошибок, он извинился в том, что был неправильно информирован, и резко переменил тон разговора с начальнического на дружественный.

Настала моя очередь перейти в наступление, и я стал доказывать Врангелю, что он совершенно не понимает, что такое "общественность", о которой так часто говорит, и в чем может заключаться ее поддержка.

— Вы должны же понять, Петр Николаевич, что общественность может быть только свободной. Общественность, лишенная свободы суждений, общественность, раболепствующая перед властью, теряет смысл своего существования, и если вы искренно желаете получить поддержку от местной общественности, то должны быть заранее готовы в отдельных случаях выслушивать критику, а порой и осуждение ваших действий.

Разговор наш принял обычный характер. Врангель, как всегда, вскакивал, ходил по комнате, прерывал меня, спорил, но уже в его тоне не было и признака той начальнической заносчивости, как это было вначале.

Расстались мы вполне дружелюбно. Инцидент был исчерпан.

"Диктатура, опирающаяся на общественность", "сильная власть в дружной работе с широким местным самоуправлением"... Об этом много говорили во времена Деникина и во времена Врангеля, но осуществить эти сакраментальные формулы не удавалось, потому ли, что в них заключается непреодолимое внутреннее противоречие, или потому, что военные диктаторы, воспитанные в духе дисциплины и субординации, не способны были понять духа общественности.

Но вот другая задача, как будто значительно более легкая для всесильного диктатора, только что сумевшего дисциплинировать фронт: бороться с злоупотреблениями военного тыла, с дезертирством с фронта офицеров, стремящихся устроиться в штабных, интендантских и в других тыловых учреждениях, с воровством, взяточничеством и спекуляцией этих тыловиков. Увы, с этой задачей Врангель совершенно не справился.

Вначале со свойственной ему энергией, настойчивостью и властностью он произвел большую чистку своих тыловых учреждений, но вскоре обнаружилось, что он делает поистине Сизифову работу. Тыловые офицеры, согнанные с насиженных мест, ехали на фронт, но вскоре получали новое назначение в тыл. Одни тыловые учреждения расформировывались, но взамен их возникали новые. Образовывалось невероятное количество разных комиссий, в которых находили себе приют многочисленные полковники (почему-то этот чин был наиболее распространенным в тыловых учреждениях), старавшиеся возможно дольше тянуть свои дела, чтобы, получая присвоенное содержание легальным путем и целый ряд "безгрешных" доходов — путями нелегальными, подольше отсиживаться в безопасном месте.

Зимой 1921 года я ехал на пароходе из Константинополя в Марсель с двумя офицерами корниловской дивизии. Они мне рассказывали, что дивизия эта пришла с фронта в Севастополь в числе 400 человек. А когда при эвакуации они грузились на пароход, то состав дивизии возрос до 3000 человек...

Возможно, что эти цифры не точны, но несомненно, что и маленькая крымская армия, как и русская армия Великой войны, страдала гипертрофией тыла⁸.

И, несмотря на все усилия Врангеля, тыл продолжал разбухать в ущерб фронту.

Незадолго до эвакуации в Севастополе происходило совещание торгово-промышленных и финансовых деятелей, из которых многие были вызваны из-за границы. На этом совещании, на котором и мне довелось присутствовать, одним из видных инженеров был сделан доклад о состоянии железнодорожного транспорта в Крыму на основании только что произведенного им обследования. В докладе изображалось крайне печальное состояние транспорта и, между прочим, было констатировано, что, несмотря на ничтожную длину рельсовой сети, подвижного состава все-таки не хватает, ибо количество вагонов, обслуживающих тыловые учреждения армии, не меньше того количества, которое обслуживало тыловые учреждения всего Юго-Западного фронта во время Великой войны.

И так было во всем. Отношение между тылом и фронтом примерно было такое, какое бывает между предметами, на которые смотришь в бинокль с узкого и широкого конца.

Особенно эта диспропорция тыла и его безнадежная развращенность бросались в глаза в сутолоке севастопольских улиц, в шуме его ресторанов, в кричащих нарядах веселящихся дам и т. д.

Если в военной организации и в военных успехах Добровольческой армии за все время ее существования бывали колебания в ту или иную сторону, если во внутренней политике южнорусской власти происходили иногда перемены к худшему или к лучшему, то в области тылового быта и тыловых нравов мы все время эволюционировали в одну сторону, в сторону усиления всякого рода бесчестной спекуляции, взяточничества и казнокрадства. Смена вождей и руководителей военных действий и гражданской политики нисколько на этом не отражалась. Если при Врангеле тыловой разврат был еще значительнее, чем при Деникине, то только потому, что Врангель был после Деникина, а не наоборот.

Причину стремительно поступательного развращения нравов, конечно, нельзя видеть ни в испорченности людей, примкнувших к белому движению, ни в режиме произвола и насилия, всегда связанного с гражданской войной. Конечно, все эти причины оказывали свое влияние, равно как и все больше развивавшаяся, с ухудшением общего положения, психология "хоть день, да мой". Все эти причины субъективного характера, однако, покрывались одним объективным фактором — падением бумажных денег и растущей изо дня в день дороговизной.

Перегоняя дороговизну жизни, росли доходы купцов и ремесленников, несоразмерно повышавших цены на свои товары, более или менее в уровне с дороговизной подымались заработки рабочих, державших предпринимателей и правительство под вечным страхом забастовок. Что касается жалования офицеров, чиновников или служащих общественных учреждений, то оно с каждым месяцем все больше и больше отставало от неимоверно возраставшей стоимости предметов первой необходимости'⁹.

Оклад, который я получал по должности председателя губернской земской управы, был одним из высших окладов в Крыму, но он все-таки был в два раза ниже заработка наборщика земской типографии, находящейся в моем заведывании. Мне лично и моей семье, жившей на мое "огромное" по сравнению с другими жалование, приходилось отказывать себе в самых основных потребностях жизни сколько-нибудь культурного человека: занимали мы маленькую сырую квартиру на заднем дворе, о прислуге, конечно, и не мечтали, вместо чая пили настой из нами собранных в горах трав, сахара и масла мы не потребляли совсем, мясо ели не больше раза в неделю. Словом, жили так, чтобы только не голодать. Одежда и обувь изнашивались, и подновлять их не было никакой возможности, ибо стоимость пары ботинок почти равнялась месячному окладу моего содержания.

Так жили люди, не воровавшие, не бравшие взяток, но получавшие максимальные оклады. А как же жилось тем, кто получал в два, три и четыре раза меньше меня! Честные в буквальном смысле слова голодали. Но, конечно, голод не поощряет человека держаться на стезе добродетели, и люди, которые когда-то были честными, постепенно начинали, в лучшем случае, заниматься спекуляцией, а в худшем — воровать и брать взятки.

Если в Германии, стране испытанной честности, недостаток продуктов во время войны и падение валюты в послевоенное время произвели столь бросающуюся всем иностранцам в глаза коррупцию нравов, то приходится ли удивляться тому, что в России, где честность никогда не являлась основной добродетелью, во время гражданской войны в тылу белых войск бесчестность стала бытовым явлением.

Одновременно с безудержной спекуляцией, крупным воровством и взяточничеством, практиковавшимися в тыловых учреждениях, стали устанавливаться и трогательные по своей примитивности обычаи гоголевских времен.

Однажды меня подвозил в Севастополь на своих земских лошадях председатель одной уездной земской управы. Садясь в экипаж, я заметил, что весь передок был плотно уложен какими-то мешками, кадушками и прочим.

— Что это, вы торговать едете в Севастополь? -спросил я своего спутника.

— Нет, это чтобы мое ходатайство о кредитах для земства глаже прошло, — был ответ.

Тут я только понял, почему это уездное земство всегда легче получало кредиты, чем другие. Ведь севастопольские чиновники так же, как и я, не могли на свое жалование покупать масла, яиц, а тем более уток или кур для своих скромных трапез. И вдруг такая благодать! Ну, как не похлопотать о кредитах!..

Самое крупное взяточничество процветало в Управлении торговли и промышленности, в особенности после того, как руководитель этого ведомства B.C. Налбандов провел в правительстве при поддержке А.В. Кривошеина закон о монополии заграничного экспорта¹⁰.

Согласно этому закону, весь экспорт из Крыма регламентировался, и ни один пуд хлеба не мог быть вывезен за границу без специального разрешения, связанного со взносом в казну известного количества иностранной валюты и с обязательством обратного ввоза тех или иных предметов, необходимых населению или армии. Закон имел целью, во-первых, сосредоточием в руках правительства иностранной валюты содействовать поддержанию курса рубля, а во-вторых, бороться с развившимся за последнее время явлением, когда экспортеры уезжали за границу вместе с товаром и там исчезали с вырученной валютой или возвращали в Крым, нуждавшийся в самом необходимом, предметы роскоши и т. п.

На практике, однако, введенная монополия экспорта не дала ожидавшихся от нее благ, но породила целое море злоупотреблений. Экспортные свидетельства с трудом добывались без крупных взяток, и в конкурсе темных дел не брезгующие ничем спекулянты — нувориши — систематически одерживали верх над честными солидными торговцами.

B.C. Налбандов, прежде весьма популярный в торгово-промышленных кругах Крыма, сразу сделался для них одной из самых ненавистных фигур правительства Врангеля, и мне нередко приходилось защищать доброе имя этого безусловно честного человека от самых грязных обвинений, ибо трудно было понять, как мог честный человек возглавлять ведомство, в котором творились сплошные злоупотребления. Коррупция нравов развивалась со стихийной силой, и честные люди либо после тщетных попыток с ней бороться покидали ответственные посты, либо оставались, конфузливо закрывая глаза.

Если в гражданском ведомстве в центре злоупотреблений стояло Управление торговли и промышленности, то в военном такое же положение занимали все учреждения, ведавшие реквизициями и поставками на армию. Эти учреждения при старом режиме были известны своими злоупотреблениями, но то, что происходило в них во время гражданской войны, в условиях усилившегося произвола и сократившегося контроля, было, конечно, неизмеримо хуже.

В этой атмосфере всеобщей коррупции земские и городские учреждения составляли отрадное исключение. Конечно, и в нашем общественном хозяйстве не обходилось без изъянов. Так, среди низшего персонала больниц воровство достигало невиданных прежде размеров. Невозможно было уследить за складами дров, белья и прочего. Таскали по мелочам, в "розницу", происходили и "оптовые" кражи со взломом.

Но на верхах земского и городского самоуправления злоупотреблений почти не было. Путем долгого отбора в дореволюционное время заполнялись земские и городские учреждения "третьим элементом", шедшим на земско-городскую службу, очень плохо обеспечивавшую материально и не дававшую никаких карьерных перспектив, исключительно по мотивам идейного свойства.

Революция выдвинула из этого "третьего элемента" на авансцену истории целый ряд более или менее ярких личностей, деятелей по преимуществу социалистических партий, до большевиков включительно. Но в массе своей работники земских и городских самоуправлений остались на своих местах.

Отдав долг увлечению революцией в первый ее период, они продолжали свою культурную работу, не отходя от нее ни под гнетом большевистской власти, ни под меняющимися режимами гражданской войны.

Земские и городские учреждения разрушались от хронического безденежья, но дух морального разложения не проник в среду земских и городских работников. В подавляющем большинстве, терпя неимоверные материальные лишения, они честно исполняли свой долг до конца.

Примечания

1. Описываемые автором события произошли в 10-х числах апреля (старого стиля). В Симферополе с 20 марта (2 апреля) до середины апреля (старого стиля) в "Европейской" гостинице размещался штаб Добровольческого (1-го армейского) корпуса генерала А.П. Кутепова.

2. Генерал от инфантерии Кутепов Александр Павлович (1882-1930) — из потомственных дворян Новгородской губернии, родился в г. Череповце в семье лесничего, окончил Архангельскую классическую гимназию и Санкт-Петербургское пехотное юнкерское училище в 1904 г., откуда был выпущен подпоручиком в 85-й пехотный Выборгский полк, в рядах которого участвовал в русско-японской войне. В ноябре 1907 г. за боевые отличия был переведен поручиком в лейб-гвардии Преображенский полк, в рядах которого вступил в первую мировую войну в чине штабс-капитана, был трижды ранен, в сентябре 1916 г. произведен в полковники, в 1917 г. назначен командиром лейб-гвардии Преображенского полка. В декабре, распустив полк, уехал на Дон и вступил в Добровольческую армию, где командовал сначала отрядом, а с февраля — 3-м Офицерским батальоном. Во время 1-го Кубанского ("Ледяного") похода 15 (28) марта был назначен помощником командира 1-го Офицерского полка, а 30 марта (12 апреля) — командиром Корниловского ударного полка. С 12 (25 июня) 1918 г. — начальник 1-й дивизии, с 15 (28) июля — командир 1-й бригады 1-й дивизии, с 13 (26) августа — черноморский военный губернатор, в ноябре был произведен в генерал-майоры. С 13 (26) января 1919 г. — командир 1-го (Добровольческого) армейского корпуса Кавказской Добровольческой армии, с 15 (28) апреля командовал группой войск, действовавшей на царицынском направлении, затем со штабом был переброшен в Донецкий бассейн, где 6 (19) мая вступил в командование 1-м армейским корпусом Добровольческой армии, в июне был произведен в генерал-лейтенанты. 21 декабря 1919 г. (3 января 1920 г.) приказом главкома ВСЮР генерала А.И. Деникина Добровольческая армия была сведена в Добровольческий корпус под командованием генерала А.П. Кутепова. После эвакуации ВСЮР из Новороссийска в Крым командовал 1-м армейским корпусом, с 4 (17) сентября — командующий 1-й армией. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии генерала П.Н. Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию, после чего был произведен в генералы от инфантерии и назначен командиром 1-го армейского корпуса, размещенного лагерем под Галлиполи. В декабре 1921 г. вместе с частями корпуса переехал в Болгарию, где командовал корпусом до мая 1922 г., когда был выслан из страны за антиправительственную деятельность. С ноября 1922 г. — помощник главнокомандующего Русской армией генерала П.Н. Врангеля, с 1924 г., состоял в РОВС, руководил разведывательно-диверсионными операциями против СССР. После смерти генерала П.Н. Врангеля 29 апреля 1928 г. стал председателем РОВС. 26 января 1930 г. был похищен в Париже агентами ОГПУ СССР, переправлен в Марсель и умер от сердечного приступа на борту советского теплохода при подходе к Новороссийску.

3. Автор ошибается. Уголовное дело бывшего начальника контрразведки при Крымском корпусе Шарова было прекращено, о чем свидетельствует Я.А. Слащов в книге "Крым в 1920 году".

4. Известный московский фабрикант Ю.П. Гужон, подданный Франции, в декабре 1918 г. был убит на своей даче под Ялтой офицерами отряда Добровольческой армии полковника B.C. Гершельмана. Причиной убийства явилось подозрение в нелояльном отношении к членам императорской фамилии.

5. Имеется в виду Татарская секция (Мусульманское бюро) при Крымском областном комитете РКП(б), состоявшая из 10-15 татар-коммунистов и действовавшая в Симферополе. Во главе ее стоял Рефатов — учитель, составитель татаро-русского словаря, переводчик на татарский произведений Л.Н. Толстого и A.M. Горького, поэт. Десять членов секции были арестованы 25-28 марта (7-10 апреля). 22 апреля (5 мая) военно-полевой суд приговорил: шестерых — к смертной казни, четверых — к каторжным работам. Ночью 23 апреля (6 мая) приговор был приведен в исполнение.

6. С середины апреля до середины июня (старого стиля) штаб 1-го армейского корпуса генерала А.П. Кутепова находился в Джанкое.

7. Генерал-лейтенант Кусонский Павел Алексеевич (1880-1941) — окончил Петровско-Полтавский кадетский корпус, Михайловское артиллерийское училище в 1900 г. и Николаевскую военную академию в 1911 г. С апреля 1913 г. — старший адъютант штаба 12-й кавалерийской дивизии, с мая 1914 г. — помощник старшего адъютанта штаба Киевского военного округа. Участвовал в первой мировой войне; с декабря 1915 г. — старший адъютант отделения генерал-квартирмейстера штаба 8-й армии, в 1917 г. был произведен в полковники и назначен начальником 1-го отдела управления генерал-квартирмейстера штаба главковерха, в октябре-ноябре временно исполнял должность генерал-квартирмейстера, по приказу главковерха Н.Н. Духонина организовал освобождение из тюрьмы г. Быхова генерала Л.Г. Корнилова и других участников корниловского мятежа. В 1918 г. вступил в Добровольческую армию и был назначен генералом для поручений при главкоме генерале А.И. Деникине. С января 1919 г. — генерал-квартирмейстер штаба Кавказской Добровольческой (с мая — Кавказская) армии, в июне был произведен в генерал-майоры и назначен начальником штаба 5-го кавалерийского корпуса. С апреля 1920 г. — начальник гарнизона и комендант Симферополя, с октября — начальник штаба 2-й армии, был произведен в генерал-лейтенанты. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии генерала П.Н. Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию. С 1930 г. по 1941 г. — помощник начальника (затем начальник) канцелярии председателя РОВС. В июне 1941 г., после нападения Германии на СССР, был арестован гестапо в Брюсселе и заключен в каторжную тюрьму, где умер в августе от побоев надзирателей-эсэсовцев.

8. Соотношение численности действующей армии к общей численности военнослужащих Русской армии генерала П.Н. Врангеля (как выражались, соотношение "штыка к пайку") составляло 1 : 7. Такое соотношение действующей армии к тыловым частям, штабам и учреждениям было характерно для вооруженных сил всех белых режимов.

9. В условиях галопирующей инфляции и спекулятивного роста цен реальные доходы основной массы населения Таврии в 1920 г. оказались значительно ниже прожиточного минимума. В марте-апреле 1920 г. средняя заработная плата рабочих покрывала 40-45 процентов прожиточного минимума семьи из трех человек. Под давлением рабочих предприниматели повышали ставки, которые к июлю выросли в среднем до 55, а к октябрю -до 57 процентов семейного прожиточного минимума. Жалование младшего и среднего комсостава Русской армии в мае покрывало 18-43 процента семейного прожиточного минимума, а в августе — всего 12-30 процентов. В сентябре оклады офицеров были удвоены, но уже в октябре инфляция и рост цен "съели" прибавку и жалование покрывало прожиточный минимум офицеров и их семей лишь на 18-22 процента. Жалование чиновников XIV-VII классов в мае покрывало 5-17 процентов семейного прожиточного минимума, в августе — 5-12 процентов; хотя в сентябре оклады были удвоены, уже в октябре жалование покрывало только 4-11 процентов прожиточного минимума. Несколько лучшим было положение служащих городского и земского самоуправлений, так как управы в пределах своих ограниченных финансовых возможностей старались повышать оклады вслед за ростом цен: их жалование покрывало семейный прожиточный минимум на 25-35 процентов.

10. Приказом генерала П.Н. Врангеля № 78 от 1 (14) июля 1920 г. была введена государственная монополия на экспорт зерна с целью пресечения разбазаривания хлебных ресурсов Таврии русской и иностранной буржуазией и рационального использования вырученной валюты на закупки за границей военных материалов для армии. Чтобы не усугублять продовольственный кризис, в качестве предмета экспорта был выбран ячмень, к закупкам которого у крестьян и подвозу к портам были привлечены частные торговые фирмы. С августа по октябрь было вывезено около 3 миллионов пудов ячменя.