Занятия Крымского судьи

Ябеды, сутяжничество и земельные неустройства заставили Александра I издать указ о комиссии «для разбора споров по землям и для определения повинностей в Крымском полуострове».

Этот указ был издан 19 мая 1802 года, хотя уже с конца 1801 года существовал, казалось бы, для этого дела особый комитет «О устроении Новороссии». Комитеты и комиссии были слабостью императора. Они уже самым существованием своим представляли нечто гражданственное, общественное, обещающее улучшение и реформы. Но комиссии вовсе не обязаны были спешить и должны были всесторонне, тщательно изучать порученное им дело. Тем самым дело пока откладывалось...

Итак, был издан указ, и чинам комиссии было предложено выехать в Крым без проволочки.

Состав комиссии был отменный: в подборе его царь проявил большую тонкость.

Комиссию возглавил известный своим мистицизмом сенатор Лопухин. Он славился желанием устанавливать христианскую справедливость. Он стыдился слова холоп, но заявлял Александру, что «вторжение неприятеля было бы менее гибельно, чем ограничение помещичьей власти». Несомненно, что император был уверен в Лопухине, когда посылал его для установления справедливости в Крыму. С ним отправлены были именитые и чиновные четыре члена: обер-прокурор Ланской, действительный статский советник Туманский, обер-секретарь Крейтер и статский советник Сумароков, назначенный на должность председателя судебной палаты.

Павел Иванович Сумароков ничем не прославился как чиновник, напротив того, у него были неприятности. Но, подобно своему тёзке Чичикову, он считал себя пострадавшим за правду и даже представил в сенат мнение «о мерах к истреблению лихоимства». Это мнение может быть и явилось главной причиной того, что в комиссию был назначен именно Павел Иванович.

Таврический губернатор Мертваго в «Записках» сообщал, что всем чинам комиссии «дано большое жалованье и столовые деньги» и что будто бы это расположило всех членов к лени и благодушию, а что некоторые «предались пьянству и чванству».

Между тем сенатор Лопухин (а вслед за ним и все члены комиссии) объявил себя защитником угнетенных, и толпы людей начали осаждать присутственные места и в том числе суд, где председательское место занял Павел Иванович.

Павел Иванович действовал без спешки, как полагается солидному чиновнику.

Незачем закладывать карету — мы не в Петербурге.

Черешневая трубка и покойное кресло сменили беспокойные столичные разъезды. И то сказать, с превеликим самолюбием Павла Ивановича легко ли было таскаться в департамент, угождая начальству, которое, не имея преимуществ Павла Ивановича, имело все привилегии только потому, что принадлежало не к пятому классу чиновников, а к четвертому или третьему.

Главное различие, впрочем, было не в этом, а в том, что у него, Павла Ивановича, не было поместий со множеством крепостных душ, а у иных прочих — были.

Случались, правда, и приятные часы за карточным столиком или у биллиарда в Английском клубе, но и там надо было помнить о чинах, чтобы, боже упаси, не задеть Ивана Ивановича и не поссориться с Петром Семеновичем. Опасность такая возникала частенько, потому что, надо правду сказать, Павел Иванович был-таки задирист, напоминая своего дядюшку, бессмертного поэта Александра Петровича. Ведь Павел Иванович был тоже поэт (по крайней мере в душе), а главное — всегда стоял за справедливость. Это прежде всего. С характером Павла Ивановича, строптивым и независимым, трудно было жить в столичном чиновном мире. Можно думать, что и департамент, в котором служил он, счел возможным обходиться без столь беспокойной особы и не слишком огорчился его отъездом.

Здесь, в Крыму, было совсем другое. Здесь Павлу Ивановичу всюду сопутствовали почести. С утра мурзы и дворяне наполняли его гостиную, заискивая в знакомстве. Дворяне наперебой звали его в свои поместья к сбору винограда, на охоту, для ознакомления с краем. Мурзы прижимали руки к груди, кланялись судье как божеству и всеми способами спешили сделать ему приятное. Тот нес с собою кувшин старинной татарской чеканки, этот просил принять прекрасно изготовленного бекмесу,¹ или шелковистую смушку, выделанную из шкурки утробного ягненка. Можно ли было не принять эти изъявления чистосердечного дружелюбия, согласного с обычаями народа?

Впрочем Павел Иванович дает им всем понять, что заискивания их неуместны, что закон суров, а он «судья не по форме, а по чести, лицо безвластное, слуга своих сограждан и отголосок правосудия». Они это должны помнить и понимать.

Облачившись в сюртук, Павел Иванович отправляется в легонькой приятной коляске к своему присутствию. Там, за красным сукном, творя правосудие, «которое вводило его в союз с монархом и вручало ему посредничество между ним и его народом», Павел Иванович проникался значительностью своей роли.

В судебной палате, среди множества мелких тяжебных и других дел, были такие, которые доставляли судье истинное удовольствие своими именами и анекдотическим содержанием. Вдова некоего голштинца Бентана жаловалась на покойного Потемкина, отнявшего у нее дом в Феодосии. Другая вдова некоего Деринга-Дальке требовала возмещения убытков, принесенных ей ханом Шагин-Гиреем. Этот хан поручил строить монетный двор Дерингу-Дальке и исчез, не расплатившись. Еще интереснее было дело графини де Бальмен, которая хотела получить огромную сумму денег, обещанную ее мужу этим же злополучным ханом за усмирение татар.

Сенатор Лопухин обратил внимание Сумарокова на дело, где можно было проявить гуманность и твердость правил. Это было запутанное дело поселян Мухина, Гласова и Джантемир-мурзы. Двое мастеровых, совершенные бедняки, Мухин и Гласов явились жертвами загадочного казнокрадства. Их заставили взять на себя вину какого-то крупного чина, до которого никак не могло добраться правосудие. Запуганные поселенцы показывали на суде то, что было им предписано: что будто бы это они, Гласов и Мухин, украли казну и передали ее своему соучастнику мурзе Джантемиру. Мурза был тоже взят под стражу, а преступников пытали и истязали. Дело дошло до столичного суда и наконец разъяснилось. Мастеровые были оправданы. Это было довольно громкое дело, доставившее Лопухину особую славу. Часть славы перепала и на долю Сумарокова.

Итак Павел Иванович занят делами. Но по здешнему климату неблагоразумно было бы засиживаться в четырех стенах. В предобеденную жаркую пору хорошо заглянуть еще в прохладную бузню, чтобы посидеть там в тени, выкурить трубку и отведать напитков, неведомых в Петербурге. Павел Иванович в это время любил пересечь старый Ак-Мечетский базар и насладиться видом золотистого винограда, янтарной, покрытой пушком сливы, румяных яблок и лилового, атласом отливающего сладкого луку. Всё это горами лежало на арбах и в огромных корзинах, издавая приятнейший аромат, дразня аппетит и вызывая размышления о богатствах земли, которая отчасти была вверена попечению члена Государственной комиссии Павла Ивановича Сумарокова.

На пути судью снова встречают изъявления почтительности. Кузнец-татарин распевает песню, перемежая извилистую ее мелодию мерными ударами молота. При виде судьи он замолкает. Спорщики перестают спорить, торговцы низко ему кланяются, мелкие чиновники со стыдливостью укрывают корзинки с ничтожной покупкой, а мурзы, убивающие время за шашками, кофеем и трубками, встают с мест, чтобы приветствовать судью. Судья благосклонно всем кивает, будучи ко всем равно расположен. Он спешит домой, чтобы записать в большую тетрадку чувства, его переполняющие, сообщить будущему читателю, что «Симферополь кажет ему новые красы и что сердце его мирно, чувства спокойны и не обращены мыслью к веселящейся столице».

К обеду судья возвращается в свое поместье. Да, именно так можно назвать этот огромный сад меж двух холмов, в лощине на берегу Салгира. Вдали, перед усадьбой высятся желто-серые глыбы, похожие на крепостную стену. Они напоминают судье о былых властителях Тавриды и это дает обильную пищу для его рассуждений. Там был дворец калги, наместника хана. Тополи, посаженные, вероятно, еще до рождения Крым-Гирея, окружают усадьбу. В саду своем судья может прогуливаться и отдыхать — лучи солнца до него не доберутся. Он может дремать под сенью могучей чинары или огромного ореха. А если придет ему охота полакомиться, то «нет ни единого прохода из комнат ли на двор, из кухни ли в людскую, где бы какой-нибудь плодовитый сук не напоминал уклониться и взять свою предосторожность». А виноградные беседки и трельяжи, где огромные налитые соком гроздья прямо-таки изнемогают от собственной тяжести!

Приятное жилище, приятность видов, открывающихся взору судьи во время его частых путешествий по Крыму, — вдохновляют его как поэта. Он предается мечтам и предает мечты толстой тетради, которую через год издаст под названием «Досуги Крымского судьи». В нее вносит он прекрасные рассуждения о преимуществах сельской простоты перед суетностью столиц. Не кажется ли читателю, что Таврида есть «рай земной» — лучше всех других мест для тех, кто оставил шумный свет и пожелал отдаться трудам и утехам невинного сердца?

Но «не всё разгуливать по лугам, усеянным цветами, не всё укрываться под тению древесной густоты!..» Дел много, и занятия в комиссии требуют внимания судьи. Тут обнаруживаются картины не совсем идиллические.

Дела, лежащие в суде целыми пачками, разнообразны. Здесь и бесконечные тяжбы помещиков с татарами, и жалобы татар на притеснения помещиков, и требования помещиков разных губерний о возврате бежавших от них в пределы Крыма крепостных людей, всевозможные доносы и подметные письма.

Ежедневно в комиссию поступают прошения из теперешних уездов об отведении земель переселенцам. Прошения эти и жалобы направляются в комиссию по мере того, как земли, вначале розданные людям известным, но к владениям своим безразличным, переходят в руки новых помещиков или торгашей, которые обнаруживают на этих землях целые переселенческие деревни и хутора. Каково этим новоселам, тяжким трудом отвоевавшим у лесных зарослей и скал каждый клочок пахотной земли, теперь уходить на новые земли, еще более трудные и такие же зыбкие в смысле владения.

Иногда выселения кончаются настоящими бунтами, и новые помещики, водворившиеся на переселенческом пепелище, подвергаются пожарам и разграблениям. Но чаще люди запивают с отчаяния, идут бродяжничать или становятся батраками. Комиссия, учрежденная для разбора споров по землям и для определения повинностей на Крымском полуострове, стоит на страже законов и устанавливает тот порядок, который (по мнению всех членов) необходим после потемкинского беспорядка.

Законный порядок, учрежденный комиссией, не только не решает вопроса о судьбах земли, но и безмерно отягчает и без того трудную жизнь переселенцев. Теперь никто из них не верит в завтрашний день, руки у людей опускаются, и то, что было раньше по силам, становится невмоготу. Многие помещики вновь возбуждают дело о возврате своих беглых. Комиссия неизменно присуждает их к возвращению, считая, что Крым не должен оставаться гнездом «вольницы», беглых, провинившихся, отступников веры. Нельзя позволить, чтобы помещичьи люди продолжали смотреть на Крым, как на убежище от кары своего господина.

Судья Павел Иванович Сумароков вовсе не из тех, кто хотел бы покровительствовать кнуту и плети. Помещик, по мнению Павла Ивановича, должен быть отцом своих крестьян... но нельзя же и попустительствовать. Вот и адмирал Николай Семенович Мордвинов — тех же мыслей. Хороший, честный мужичок не побежит неведомо куда, не бросит землю отцов своих. Раз беглый — значит бродяга, проходимец.

В книге своей «Досуги» судья написал решительно: «Все пришельцы крымские состоят из побродяг, беглецов, людей распутных л зараженных пьянством, которые, не имея порядочной над собой кровли, черпают свои недуги из закупоренных бочек». Вот сейчас, изволите ли видеть, лежат в судебной палате дела. Какие-то отставные солдаты учинили в городе Бахчисарае сопротивление власти, о чем видно из донесения пристава Спиранде, оскорбленного этими солдатами. А дело крымского помещика Нотары? Ведь здесь бунт, целое восстание дворовых его людей! И разве посмели бы они явиться со своими жалобами на помещика в какую-нибудь витебскую или новгородскую судебные палаты. Или дело этой постыдной девки Екатерины Уткиной, которая бежала от своей барыни да еще вздумала повеситься. Легко ли с этими людьми! Нет, уж что говорить, они не похожи на пастушков и пастушек из идиллий Феокрита, счастливых одной прелестью природы, их окружающей.

Одним из самых настойчивых и запутанных дел была долголетняя тяжба адмирала Мордвинова с татарами Байдарской долины. Тяжбы Мордвинова тянулись бесконечно. Но, несмотря на всю настойчивость Мордвинова и расположение судей, нельзя было вынести решения в его пользу. Решения суда были уклончивы. Судья Сумароков не надеялся покончить с делами Мордвинова, но как член комиссии по землеустроительным делам должен был высказать свое мнение и принял, само собой разумеется, сторону помещика. Он побывал в адмиральских имениях и сокрушенно отметил в своей книге: «Господин адмирал Мордвинов, купя Байдары от наследника князя Потемкина, встретил при самом вступлении своем во владение споры на его право от обитателей, которые, уничтожа все доходы, оставляют ему только титул обладателя славного поместья». Он сокрушался об участи владельца долины, наш праведный судья. Еще бы! Ведь татары собирали хворост в этих лесах, занимающих больше семи тысяч десятин, и возделывали клочки земли, которые принадлежали адмиралу.

Между тем адмирал обогревал весь Севастополь и очень был озабочен, чтобы дрова из его байдарских лесов доставлялись во-время. Разве не должны были это делать байдарские крестьяне?

По мнению судьи, справедливость требовала взыскать штрафы со всех этих жителей Уркусты, Скели, Варнутки и других деревень Байдарской долины. После этого следовало посадить их на оброк.

Но даже сенат, стоявший на страже интересов русского помещика, не мог удовлетворить Мордвинова. За адмиралом были закреплены байдарские земли, но установить оброк для крестьян, не принадлежащих помещику, сенат не мог. Мордвинов продолжал жаловаться и обвинял крымскую комиссию в пристрастном разбирательстве. Это было чрезвычайно обидно для Павла Ивановича, который относился с таким уважением к адмиралу.

Такую же неразрешимую, хотя и не столь значительную земельную тяжбу вел академик Паллас. Он хотел добиться, чтобы его имение близ Шули было утверждено за ним в окончательную, полную собственность, в то время как являлись всё новые и новые претенденты, и екатерининская дарственная оказывалась вовсе недействительной.

Паллас отстаивал свои земли с решительностью и настойчивостью. Против него были многие соседи, небольшие помещики, захватившие земли с целью перепродажи и разных темных делишек. Один из таких помещиков, некий майор Чернышев, испортил много крови академику.

Майор Чернышев был человеком в своем роде примечательным и заставил о себе говорить весь Крым. Он считал себя подлинным хозяином этой земли потому, что был участником Крымской войны и получил ранение. Явившись в плодородную Ай-Тодорскую долину, майор выбрал несколько участков с хорошими садами и объявил их своими. Не только татары, но даже капитан-исправник, судьи и сам председатель не могли выбить майора из занятых им позиций. Он возводил вокруг «своих» земель нечто вроде крепостей и действовал оружием против неприятеля. Нельзя сказать, что он довольствовался малым. Прикинувшись другом татар, майор охотно давал им деньги, дарил им старые пистолеты и порох, который уже нельзя было употреблять, уводил у одних и передавал другим скот. В порядке возмещения долгов отбирал он у этих людей лучшие их участки, сады, луга и объявлял их своими. Неведомыми никому способами составлял он купчие крепости и говорил о каких-то царских указах, которые будто бы у него хранились. К несчастью академика Палласа, земли его в Шулях, пожалованные ему императрицей, примыкали к землям майора Чернышева (т. е. к участкам, которые успел он захватить). Майор уверял, ссылаясь на таинственный указ, что Шули принадлежат ему и что «десятина», которую собирает Паллас, — незаконна. Четырнадцать лет Паллас находился в осаде. Шули были со всех сторон блокированы неприятелем, и всюду происходили стычки. Майор был всегда настороже. Чуть свет являлся он на участках почтенного академика в полной боевой готовности и отбивал с успехом возы сена, дрова, а иногда и снедь, которую везли академику из окрестных сёл. Он запрещал порубки в лесах Палласа и останавливал пахарей, бороздящих его землю. Когда его вызывали в суд, он сказывался больным. Вслед за этим он писал на Палласа пасквильные доносы. Главным козырем майора была спорность земель, подаренных Екатериной Пал-ласу. Часть этих земель действительно принадлежала татарам (а не майору Чернышеву), но майор надеялся отбить их для себя.

Комиссия долго разбирала это дело, но земли так и остались спорными. Отчаявшись в дарственных землях, Паллас купил себе недалеко от Симферополя леваду и сад близ селения Калмукары; здесь надеялся он доживать свои дни в трудах и тишине. Однако не успел он поселиться в новой усадьбе, как явился к судье Сумарокову с низкими поклонами ехиднейший Садык-кадий-эфенди и заявил, что левада близ Калмукары принадлежала его прадедам и была присвоена и неправильно продана Палласу надворным советником Гохфельдом. Тут и всё общество калмукарское заявило права свои на эту землю.

Лопухин писал царю, докладывая о крымских делах: «Главная цель представлений моих исполнена утверждением для тамошних помещиков права собственности, которое решениями по прежним правилам совершенно поколебалось». По-видимому, Лопухин запутался в противоречиях, им же самим укореняемых, и принялся отказываться от своих обязанностей.

Несоответствия меж прелестями «эдема» и населяющими его грешниками, видимо, так огорчали судью, что и он стал непрерывно писать прошения в презираемую им столицу о дозволении «явиться по особым обстоятельствам». Наконец ему позволили вернуться, и судья покинул «волшебный край» для сурового «царства Борея».

Примечания

1. Особое варенье из густого фруктового сока, выжатого особым способом.