Приложение 4. П. Залесский. Мои воспоминания об «Украине» 1918 г. (1926 г.)

Апрель 1918 года.

Чрезвычайное собрание «кадетской партии» в Харькове.

Обсуждается положение, созданное «немецкой оккупацией» и «украинскими» тенденциями. В конце заседания на трибуну поднимается генерал Генерального штаба.

Он только что и с большим трудом, добрался до Харькова, пробираясь с фронта, с 18-го декабря 1917 года.

— Я всегда принадлежал к русским либералам и даже радикалам; но то, что мне довелось видеть и перенести с марта 1917 г., значительно охладило меня и мои либеральные порывы. Необходимо с большой осторожностью относиться к событиям и ни в каком случае не впадать в маниловщину, или в либеральный энтузиазм!

— Я видел солдат, бросающих оружие, продающих казенных лошадей; бегущих на казенных автомобилях, грабящих по пути всех и вся, убивающих, жгущих, разрушающих, оплевывающих все, к чему не прикоснутся; пьяных, немытых, тонущих в баках с горящим спиртом! Я видел русского человека, потерявшего образ человеческий! Я видел, как этот человек-зверь заражал других, и как все человеческое стадо, нарастая, обращалось в стихию! Становилось страшно и до тоски отвратительно!

Кто виноват во всем этом, как дошел «богоносный» народ до такого образа, — теперь не время говорить, да и бесполезно. Но против этой стихии нужны меры. Надо положить предел разнузданности и звериной жадности людей, почувствовавших полную свободу!

— Как в лесном пожаре, — отказавшись заблаговременно от большой площади леса, — надо вырыть ров, где бы пламя не нашло себе пищи! Это приводит к мысли о пересмотре программы кадетской партии и, быть может, придется назвать ее не «конституционно-демократической», а «конституционно-монархической»?... Так говорил генерал по поводу событий, совершившихся с марта 1917 года.

Что касается вопроса об «Украине», то генерал выразил удивление сепаративным устремлениям некоторых групп русской интеллигенции. Он хотел видеть в Украине «оазис» порядка среди всероссийского хаоса, «этап» на пути к восстановлению в России культурно-христианской жизни.

— Я прожил более 40 лет в Харьковской губернии и не знал до сих пор, что это — часть бывшего «самостоятельного» государства, называемого «Украйной»! А малороссийский язык я слышал с детства, но только от простонародья. При этом я наблюдал совершенно ясные стремления крестьян говорить по-русски, «панским» языком!...

Зачем же вводить теперь этот молодой, еще не совершенный язык, теперь — в дни хаоса и всяких затруднений?!

Ведь это равносильно лишению себя языка в тяжелые минуты жизни Родины и всех нас?

Через две недели после этого заседания, генерал сделался губернатором (фактически генерал-губернатором) Харьковской губернии, с приданными ей уездами Курской и Воронежской губерний.

Случилось это так.

Едучи в Киев по своим делам, я встретился в вагоне с депутацией, ехавшей к Гетману с просьбой о назначении Харьковским губернатором Л.М. Турчанинова. Разговорившись со мной, члены депутации предложили мне присоединиться к ней. Тут же в вагоне, мы отредактировали наши пожелания для представления их премьеру.

Когда на следующий день в Киеве мы представлялись господину Лизогубу — украинскому премьеру, он спросил моих спутников: кого же хотят они видеть Харьковским генерал-губернатором? К изумлению моему, вместо господина Турчанинова, они единогласно указали на меня.

Еще по пути в Киев я прочел свое имя на первом месте кандидатов в Киевские губернаторы. Теперь приходилось выбирать: Киев или Харьков? Я выбрал Харьковскую губернию, ибо в Харькове жила моя семья и в Харьковской губернии находится мое небольшое имение.

Еще через день я был уже в Харькове. Прямо с вокзала я отправился к митрополиту Антонию, коего увидел тогда впервые. Митрополит принял меня очень приветливо. Давая мне свое пасторское благословение, он горячо пожелал мне успеха в моей чрезвычайно трудной задаче установления порядка в том хаосе жизни, который был последствием предшествующих событий.

Тяжесть моей задачи я понимал отлично. Но я надеялся на помощь всех представителей власти и всех общественных деятелей. Действительность не вполне оправдала мои надежды...

От митрополита я отправился в германский Штаб. Там познакомился я с командиром I германского корпуса генералом Менгельбиром. Это — типичный немецкий офицер: высокий, худой, спокойный и деловитый.

У него я спросил мнение о тогдашнем украинском коменданте полковнике В. (фамилию забыл, хотя господин этот принес много вреда общему делу и сильно тормозил мою работу). Получив хорошую рекомендацию, я тут же составил телеграмму в Киев с просьбой: оставить В. на своем месте (его хотели убрать). Потом я горько раскаялся в этом моем великодушном поступке. От немцев поехал к вышесказанному украинскому коменданту, ибо от дней «Центральной Рады» эти господа играли роль Командующих войсками в губерниях и уездах.

Первое впечатление от полковника В. не было дурным; он показался мне даже достаточно симпатичным. Я сообщил ему о телеграмме, посланной о нем, и, расставаясь с ним, я думал, что буду иметь в нем полезного сотрудника...

Добравшись, наконец, в свой дом, я немедленно пригласил известных мне общественных деятелей, для совещания и составления губернского правления. Начальником своей канцелярии я пригласил г. Филонова — опытного работника при прежних губернаторах. Помощником по полицейской части выбрал известного мне полковника В.Н. Стреху, а помощник по гражданской части явился сам; это был вышеупомянутый гос. Турчанинов, коего я никогда раньше не знал, но кандидатура коего, как сказано выше, была выставлена на занятую мною должность. Ясно, что предложение Турчанинова, сделанное им мне, было мною принято без колебаний.

Губернаторский дом был занят каким-то учреждением и чудовищно загажен. Только спустя две недели удалось перевести туда губернское правление. Сам я не жил в губернаторском доме, а предоставил его в распоряжение чиновников Правления и небольшой группы русских офицеров, дежуривших в приемной губернатора.

В Харькове существовала небольшая офицерская организация полковника Б.А. Штейфона, который в первые же дни явился ко мне и предложил мне услуги этих офицеров. Я воспользовался ими для ординарческой службы: давал поручения и учредил дежурства в губернаторской приемной. Желая им помочь хоть чем-нибудь, я устроил им маленькое общежитие в губернаторском доме.

Работы у меня было по горло. Надо было прекратить хулиганство на улицах и в общественных местах, грубый произвол различных представителей власти и в том числе чинов украинского войска... Надо было бороться с продовольственными затруднениями и широкой спекуляцией... Спешно надлежало установить порядок жизни в уездах и волостях; войти в связь с деревней, дать ей правовую жизнь; организовать милицию, восстановить земские учреждения и их правильную работу, бороться с разнузданностью печати... Надо было осторожно подойти к восстановлению имущественных прав лиц, пострадавших от имущественного грабежа!

Задачи колоссальные в той обстановке, которая тогда была; а власти у меня — почти никакой!

Я отправился к германскому командиру и задал ему вопрос: «отменено ли в Харьковской губернии военное положение, бывшее при вступлении немцев в Харьков?» Получил ответ: «Нет».

Тогда я написал «Приказ», в коем указывал, что неотмененное военное положение впредь буду осуществлять я, согласно приложению к статье № тома II свода законов Российской Империи. Эта мера вызывалась крайней необходимостью. Без нее я был бы бессилен бороться с общей разрухой и разнузданностью. С нею я быстро восстановил относительный порядок и приобрел доверие германского командования и всех его агентов, которые считались со мной и выполняли мое требование: «не обращаться к населению помимо меня».

Элементы, с коими я должен был бороться, были продуктами революционной вседозволенности и пресловутой деятельности Центральной Рады. Первую оппозицию я встретил со стороны украинского коменданта полковника В., называвшего себя «атаманом». Без всякой мысли о «местничестве», а лишь с единой мыслью о скорейшем восстановлении правовой жизни, я пригласил этого «атамана» на совещание в губернаторский дом. «Атаман» не прибыл раз; не прибыл и на второе мое приглашение. Это меня удивило, а главное — тормозило работу, с которой я спешил; спешил провести нити от центра до деревни!

Я пригласил «атамана» в третий раз. Тогда он прислал ко мне одного из своих многочисленных адъютантов (бывшего сельского учителя, офицера военного времени), который на украинском языке, явно демонстративно, с утрированной выправкой, доложил мне, что привез пакет от своего начальства.

Когда я прочел бумагу, то понял, что господин «атаман» считает себя слишком высокой властью, чтобы являться на совещание под моим председательством! Я был оскорблен в лучших моих намерениях; я хотел работать на общую пользу, не помышляя о рангах, тем более, что о моем старшинстве, во всех смыслах, не могло быть никакого сомнения! Представьте, что в загоревшемся вагоне оказался молодой полковник (сомнительного производства) и генерал. Кто должен руководить пассажирами? Только при полной неспособности генерала, он мог отдать руководство в руки другого. Таким неспособным я не считал себя. Понятно, что поведение господина «атамана» меня возмутило. Я швырнул на пол поданную мне бумагу и резко выразил мое негодование по поводу несерьезного отношения к общему делу со стороны господина «атамана».

В моей голове тогда совершенно не укладывались понятия об украинском сепаратизме и, тем более, о местничестве представителей власти.

Если бы на месте полковника В. был бы опытный генерал или общественный деятель, и он сказал бы мне просто: «вы оставайтесь губернатором, а я буду осуществлять военное положение, в контактах с вами», то я с удовольствием предоставил бы ему всю полноту власти генерал-губернатора... Если я не сделал этого тогда, то только потому, что не видел иного выхода — как взять власть в свои руки... Я совершенно искренно верил в свои силы и думал, что боевой генерал Генерального штаба, с совершенно либеральным мировоззрением и с достаточно твердым характером — более способен выполнить обязанности генерал-губернатора в то трудное время, чем какой-то инженерный полковник, выброшенный вверх революционной волной. И тогда, и теперь я думал и думаю, что с моей стороны было бы преступно и недопустимо отдать власть в руки неизвестного офицера, коменданта города Харькова.

Раз начавшаяся борьба усиливалась с каждым днем, затрудняя на каждом шагу мои действия, как объединяющей власти. Поддержку я видел прежде всего со стороны духовенства, во главе с митрополитом Антонием. Духовенство поддерживало меня не только морально, но и действиями, способствуя распространению моих распоряжений, до деревни включительно.

В первые же дни я обратился к населению с воззванием, в коем призывал всех к поддержанию порядка и к восстановлению правовой жизни. Между прочим, я говорил, что «трудящиеся» честные люди не имеют нужды в грабеже: честным трудом они добудут себе все необходимое, а новый порядок политической жизни даст им возможность заявлять свои нужды и требовать необходимых реформ.

Помню, когда я привез это воззвание в митрополичий дом, меня встретил заместитель митрополита архиепископ А. (умерший вскоре в Харькове): прочитав воззвание, он воскликнул:

— Ваше Превосходительство, Вам надо быть митрополитом!

Лучшей оценки я не мог бы желать. Воспоминания о поддержке со стороны духовенства являются для меня и ныне высокой моральной наградой.

Помню, как входя в зал губернаторского дома, для присутствования на молебне, я услышал возглас священника: «встать — власть идет!»

А на епархиальном съезде духовенства и мирян, я был встречен общим вставанием во главе с митрополитом Антонием. Упоминаю об этой поддержке престижа власти потому, что и внешний престиж власти так же необходим, как и правильная работа.

На епархиальном съезде я произнес речь, призывая мирян и духовных к единению и работе во имя общего права на культурно-христианскую жизнь. Речь моя вызвала большой душевный подъем съезда. Со всех сторон раздавались приветственные восклицания и пожелания успеха...

— Помоги Вам Бог! — Говорил старый унтер.

— Дерзайте, генерал! — кричал староста съезда С.М. Колоссовский.

Духовенство казалось поняло свои ошибки прошлого и, деятельной работой по установлению связи с пасомыми, вносило мир в умы и души людей, выбитых из колеи бурями революции.

Церкви были полны. Всюду слышались примирительные речи и призыв к моральной чистоте. Духовенство, руководимое митрополитом Антонием, трудилось во имя порядка и правды...

Искренно я был огорчен отъездом митрополита Антония из Харькова, когда он стал во главе всей украинской церкви. Проводы митрополита Антония носили очень сердечный характер. Мне пришлось дважды говорить в церкви совершенно экспромтом. Первый раз — когда мне предложили передать митрополиту икону от прихожан; а другой раз в Благовещенском соборе я выступил по своей инициативе. Там, под влиянием речей и чтения адресов, подносимых Митрополиту, на меня нахлынули горькие мысли. Хотелось сказать: «Эх, господа, господа, отцы духовные и вожди гражданские, а о чем же Вы раньше думали? Отчего не были вы прежде с народом, не знали его, не руководили им, не владели его душою?» Моя вторая речь произвела колоссальное впечатление и, к чести духовенства, не взирая на горькие упреки по его адресу, я был осыпан приветствиями и искренним сочувствием. У меня остался один из немногих документов того времени: клочок газеты «Русская жизнь» (издававшейся в Харькове профессором А.Л. Погодиным). Вот точная копия статьи из «Русской жизни»... [Статья утеряна. — А.П.]

Кроме духовенства, помогали мне и некоторые общественные деятели и русские офицеры (среди них Б.А. Штейфон и А.А. фон Лампе). Но коменданты продолжали тормозить дело порядка. Атаман В. писал приказы по «Харьковщине», что вводило население в смущение и являлось совершенно недопустимым двоевластием. Много раз обращался я к «Атаману» с просьбой не делать этих нелепых и юридически неверных актов. Я говорил ему, что приказы свои он может писать комендантам, войскам, но не населению.

В конце концов я был вынужден объявить официально о незаконности приказов коменданта. Комендант, по-видимому, пожаловался на меня «украинским демократам», «щирим украинцам» (петлюровского толка), и германскому командованию.

Ко мне приехал Начальник Штаба 1-го Германского Корпуса, майор фон-Бредов и, от лица командира корпуса, выразил удивление по поводу спора двух властей.

— У нас так не делается, — говорил он.

— В нормальное время и у нас это не должно быть, — ответил я. — Но, во-первых, по моим понятиям, «комендант» не есть власть, могущая спорить с губернатором, да еще в генеральском чине; в обычное время это — очень маленькая персона в городе; а, во-вторых — мы, русские, находимся сейчас в совершенно исключительных условиях... А наконец — вы и мы — вскричал я, задыхаясь, — не одно и тоже!

Вы имеете за плечами 4-летнюю победоносную войну и могучую Родину, а мы — ваши вчерашние враги, — принуждены искать вашей помощи против своих же братьев, обратившихся в диких нелепых зверей!

Много еще говорил я ему на эту тему; говорил взволнованно и страстно... Он уехал, по-видимому, поняв меня и сочувствуя нашему горю.

В дальнейшем Германское Командование всегда помогало мне, где могло, но радикально изменить мое положение оно, по-видимому, не хотело.

Почему? Потому, что сверху в Берлине и Вене сочувствовали «украинизации»; коменданты же трактовались, как специфические украинские агенты; следовательно, моя борьба с комендантами не могла найти поддержку в германском командовании.

А борьба эта скоро перекинулась на уезды, откуда я получал самые неутешительные сведения о местных комендантах. Всюду они разыгрывали роль старших начальников, игнорируя власть начальника уезда, внося этим сумбур в распоряжения власти и развал в жизнь. Все они были определенные приверженцы алкоголя, любители дебошей, взяточничества, спекуляции и, что самое главное — агенты социализма.

Молодые безобразники (все это были безусые юнцы) не знали удержу своему произволу и, как власть, были совершенно нетерпимы ни при каком режиме.

Я обратился в Киев к Министру внутренних дел с просьбой: подчинить мне господ комендантов официально, или — унять их другим путем. Ответа не получил. Но жалобы на меня в Киев посыпались со всех концов.

Жаловались коменданты, жаловались земцы (петлюровского толка), жаловались украинские политиканы. Киев давно звал меня. Работая, честно, и искренно не видя вины своей ни в чем, — я недоумевал: зачем меня зовут в Киев? Передо мной был план моих действий: передав все указания письменно моим помощникам подчиненным, чиновникам и населению, — я рассчитывал объехать все уезды и посетить волость и деревню.

Я всеми способами отделывался от поездки в Киев.

Наконец, я в Киеве.

Меня встретили с покачиванием головы — в особенности премьер.

Оказывается, что по доносам из Харькова, фельдмаршал Эйхгорн (командовавший оккупационными германскими войсками) написал по поводу меня письмо гетману Скоропадскому, удивляясь, почему Харьковский губернатор, по-видимому, не сочувствует самостийной Украине.

Мне не трудно было дать исчерпывающие объяснения: корыстной цели у меня не было, за властью я не гнался, политикой не занимался; вопросы «России» и «Украины» меня не занимали вовсе, ибо я считал их делом далекого будущего; я весь поглощен был вопросами порядка, установлением нормальной культурно-христианской жизни и человеку, не потерявшему здравого смысла и совести, нельзя было не согласиться со мной.

Меня и отпустили скоро к моему делу, даже не указывая на мое самочинное действие, в вопросе осуществления военного положения в Харькове.

В Киеве я насмотрелся на русских людей и даже генералов, вдруг забывших русский язык! Тягостная то была картина. Справедливость требует сказать, что гетман и премьер со мной говорили по-русски, также и министр земледелия Колокольцев. Тем забавнее было, что войдя в кабинет помощника военного министра, генерал-майора Лигнау, я услышал украинскую речь. Передо мною был молодой русский генерал с немецкой фамилией, и, на мое обращение по-русски, он ответил мне по-украински. До сих пор не могу помириться с подобным неприличным актом. Не комментирую этого неприличия.

Генерал Лигнау принял меня недружелюбно, и не только не пошел мне навстречу в деле обуздания г. г. комендантов, но сделался ярым моим противником. За что, почему, ради каких соображений? Этого я и до сих пор не знаю. Думаю, что он задет был моей лояльностью по отношению Великой России и моим рвением обратить жизнь в культурное русло.

Видя себя предоставленным своим силам в борьбе с комендантами, я принялся за них сам, да и немцы помогли: очевидно, они видели чистоту моей идеологии и правоту моих требований.

И вот, с помощью немцев, мне удалось арестовать нескольких хулиганов, носивших титул «коменданта» и «чин» «пан полковник».

Для характеристики этих типов, укажу на Купянского коменданта (фамилию забыл).

Сей муж, зело приверженный к алкоголю, много дебоширил в городе Купянске, стрелял в какого-то офицера, но самое главное, проводил социалистические взгляды с припевом «бей буржуев». Мне удалось арестовать его своими силами, но Харьковский комендант обманул моих милиционеров и освободил арестованного; тогда я приказал арестовать сего мужа вторично и доставить его ко мне в губернаторский дом.

Под конвоем 2-х русских офицеров, явился ко мне господин лет 30, с испитым лицом в неряшливой полу-офицерской одежде; с ним был его адъютант такой же внешности. При моем появлении, арестованный продолжал сидеть, облокотившись на стол. Спрашиваю его: «Кто вы, за что арестованы?» Отвечает, продолжая сидеть: «Вам лучше знать».

— Встать, — закричал я во весь голос.

— Я спрашиваю вас не о теперешней вашей деятельности, а о прошлой до революции, а не о делах теперешних! Видимо, вы не были военным, иначе не сидели бы перед генералом!

— Голову выше! — Направил я его рукою за подбородок. — Отвести его в отдельную комнату!

Затем, я обратился с тем же вопросом к его адъютанту.

Оказалось, что сей последний был ефрейтором в каком-то пехотном полку.

— А кто Ваш начальник, этот господин комендант?

— Вин доходив до подфебеля у старо время, а потим був учителем на селу, — чистосердечно ответил господин адъютант ефрейтор.

Вот из какой среды комплектовались украинские коменданты — «паны есаулы» и «паны полковники». А «оттоманы»: харьковский комендант В., командир корпуса Натиев, военный министр Центральной Рады Жуковский, все это — молодые русские офицеры, вдруг заделавшиеся украинцами. Жуковского я видел в 1914 году штабс-капитаном пограничной Стражи, в составе 6-го армейского корпуса, где я был начальником штаба и уже генералом. А он не постеснялся говорить мне (в дни Центральной Рады): «вы чините штету нашей Держави», что было полнейшей ложью и, моему бывшему подчиненному, если бы он был приличный человек и дисциплинированный офицер, следовало бы расспросить меня сначала по всем инкриминируемым мне пунктам.

Много печального можно было бы сказать на эту тему и много печальных фактов привести...

Но «украинцы», занимавшие не соответствующие им места, не были уже новинкой в русской жизни: они имели много прецедентов: Керенский и Крыленко на ролях главнокомандующих русскими армиями, полковник Верховский, в роли военного министра и все дальнейшие его преемники, — разве все это не гримасы жизни, не насмешки судьбы над злополучной Россией? А сколько потом поручиков и капитанов заделались в полковники, полковников — в генералы, пользуясь революционной разрухой и местными организациями, руководимыми неудачными генералами?!

Простим украинским комендантам и их покровителям высокие чины, самовольно захваченные: не в чинах дело, а в пьяной беспардонной деятельности гг. комендантов.

Один из арестованных мною комендантов носил фамилию Ливицкий. Сейчас вспоминаю, что ту же фамилию носил другой офицер, и тоже комендант, но не украинский, а Добровольческой армии генерала Деникина. Уже в Севастополе я узнал, что этот комендант бронепоезда «Офицер» был похитителем дорогих вещей одной дамы, нашедшей себе место в бронепоезде при эвакуации из Екатеринодара. Узнав, что его разоблачили, комендант бронепоезда бежал к «зеленым» (1920 г.).

Ни одно ли это лицо с моим украинским комендантом?

Не успел я справиться окончательно с своеволием гг. комендантов, как на сцене появились новые персонажи — войска так называемого Натиевского корпуса. Кажется, силы его были не больше нормальной пехотной бригады. Немцы потребовали удаления этих войск из Крыма, и они были перемещены в Харьковскую губернию. В один прекрасный день июня 1918 года, а может быть и в начале июля (не помню), ко мне явился г. Антонов — старый земец и предводитель дворянства N-ското уезда. Он нарисовал мне картину полного бесчинства одного из полков «Натиевского корпуса» в окрестностях станции Барвенково (Изюмского уезда).

Господин Антонов, в доказательство, привез мне один из плакатов, распространяемых этими войсками. Плакат был настолько красноречив (это было социалистическое воззвание, мерзейшего характера, да еще противное власти Гетмана), что я не смел терять ни минуты. Я отправился к германскому командиру корпуса и просил его о разоружении этих банд, очевидно, по недоразумению именовавшихся «войсками». Генерал обещал принять меры для обуздания усердных последователей Центральной Рады, но разоружить их отказался.

Доблестные натиевцы были передвинуты в Старобельский уезд, где они и продолжали свою почтенную деятельность, не взирая на мои ежедневные вопли в Киеве.

Впоследствии, все мои опасения оправдались: эти милые войска были именно те, которые помогли гг. петлюровцам в ноябре 1918 года сбросить правительство Гетмана.

Но тогда, в июле 1918 года, меня не слушали, в Киеве со мной мало считались. Там были заняты высшей политикой с немцами, витали в облаках, делили министерские портфели и мечтали, мечтали о многом...

Наконец (очевидно, я донял военное министерство, да и всех министров и Гетмана своими докладами), инспектировать натиевский корпус приехал сам военный министр. Что нашел он в этом корпусе, я точно не знаю, ибо ко мне военный министр не заезжал, к себе не звал и даже не сообщил о своем приезде! Русский генерал Рагоза, волею судеб сделавшийся украинским военным министром, думаю, только во имя порядка, — не захотел поделиться результатами своего смотра с другим русским генералом — тоже во имя порядка — поднявшим вопрос о неблагонадежности натиевского корпуса! Кажется (я узнал впоследствии), генерал Рагоза нашел все в порядке, мои донесения преувеличенными и мнение генерала Лигнау о моей деятельности совершенно правильным. Положение мое в Киеве с каждым днем ухудшалось. Говорили потом, что я едва не создал министерский кризис. Мною был очень недоволен и новый министр внутренних дел И. Кистяковский. К нему поступали жалобы на меня со стороны социалистических городских дум, земцев новой формации (из недоучившейся молодежи) и особенно — со стороны «щирих» украинцев разных оттенков. Последние сильно подвинчивали против меня немцев.

Что же я такое делал «вредное» для Украинской Державы?

И вот что: прижимал отцов города, требуя забот о продовольствии населения. Требовал, а не просил; и не только на бумаге, но и по телефону, постоянно проверяя исполнение моих требований.

Это не понравилось и по существу, и по форме. Существа я изменить не мог: его создавала сама жизнь, а формой заниматься мне было некогда. Работа моя тогда была тяжелая, жизнь нервная, времени не хватало, а потому приходилось быть кратким и иногда резко останавливать пустословие и «красноречие».

Помню, пришла ко мне депутация студентов просить моего заступничества перед немецким командованием, за их товарища, арестованного немцами.

— Я все знаю, и уже сделал все, что нужно. Ваш товарищ будет выпущен. Но мне пришлось, извиняя его перед немцами — ссылаться на его молодость и глупость! Будьте впредь осторожнее в общественных местах. До свидания, господа.

Но депутация не уходила, красноречивый представитель ее заливался соловьем, видимо, слушая самого себя...

Я повторил, что все уже сделано, для меня все ясно, должно быть ясно и для них...

Но это не помогло: оратор продолжал настойчиво меня в чем-то убеждать. Я вспыхнул, и прогнал депутацию...

Еще пример: из Курска явился местный председатель местной земской управы. Он со слезами умолял меня, чтобы я повлиял на немцев, дабы они... «взяли Курск».

— Но немцы не двинутся ни на один шаг вперед, без приказания из Берлина, и говорить с ними на эту тему совершенно бесполезно.

— Но умоляю Вас, поймите, что мы погибаем, — ломая руки, говорил земский деятель.

— Поймите, что не только мои слова, но и просьба украинского Правительства тут не поможет: у немцев есть своя политика и свои расчеты.

Но курянин не унимался, выматывая у меня всю душу. Уйти от него на полуслове, не закончив беседы, я не хотел, а предмет разговора вызывал у меня тяжкие воспоминания и упрек по адресу курян.

— Вам тяжело, положение безвыходное, — почти шепотом начал я. Нелегко и нам здесь — смотреть из рук немцев!... А скажите: кто поддерживал Маркова II и Ко? Кто аплодировал грубым выходкам Пуришкевича в Думе? Кто якшался с «Союзом русского народа»? Кто мешал либеральным реформам, как воздух нужным России, после маньчжурской войны? Вы — куряне!? Вот теперь и страдаете... Что же, терпите!

Это было жестоко. Но в этом была голая правда, увы, и теперь многими не признаваемая!

Отовсюду летели ко мне вопросы: что делать с дворником, занимающим должность председателя съезда мировых судей? Что делать с фельдшером, управляющим больницей? Что делать с Думой, составленной из низших служителей старых Дум и т. д., и т. д. Раздумывать было некогда, спрашивать — не у кого, да и бесполезно. Приходилось все эти вопросы решать самому. Конечно, уволенные и смещенные поднимали гвалт.

Киевские либералы, не понимавшие, или не хотевшие понять положение, нервничали и накапливали неудовольствие против меня. Думаю, что они рады были порядку, мною вводимому, но я мешал им спокойно пить их кофе и заниматься политикой...

Кроме того, я очень беспокоил их своими докладными записками ко всем министрам, немцам и гетману Скоропадскому. В этих записках, я перечислял насущные и неотложные мероприятия, которые надо провести для укрепления власти, и поддержания порядка общественной жизни. В первую очередь я требовал земельной реформы. Но мои вопли оставались гласом вопиющего в пустыне: я не получил ниоткуда ответа на мои записки! Киевские олимпийцы не сочли нужным быть вежливыми по моему адресу.

А что делалось в Харькове, возле меня? Интриги, интриги и интриги, даже со стороны моего ближайшего помощника г. Турчанинова. Который и успел в своей деятельности, заняв мое место...

Если посмотреть со стороны на то, что происходило тогда среди нашей правящей интеллигенции, то приходится только диву даться: люди забыли опыт вчерашнего дня, занялись исключительно личными интересами, под влиянием революции у многих разгорелись аппетиты и очень многие полезли в «дамки», без всякого на то морального права.

Вместо того, чтобы сплотиться один возле другого, и дружным честным трудом восстановить нормальную жизнь, наша несчастная интеллигенция решила, что все страдания уже позади, а впереди ни бурь, ни страданий больше не будет... Много раз на разных собраниях общественных деятелей я говорил:

— Господа, не забывайте, что все еще впереди; что ничего еще не сделано прочного и существенного для успокоения умов и для установления нормальной жизни! Немцы не вечно будут на Украине. Надо воспользоваться днями и часами их пребывания и установить такое положение вещей, при котором их пребывание перестанет быть для нас необходимым!

Но мои речи были гласом вопиющего в пустыне. Я был один, или почти один. У меня были сочувствующие, но кроме духовенства, остальные были молчальники; но еще больше у меня было врагов, и что самое грустное и пагубное — из своей же среды, из числа лиц, неудержимо рвавшихся в дамки (фамилии не хочу называть)...

А жизнь требовала нечеловеческих трудов для борьбы с разгулявшимися от революции страстями.

Возьмите, например, явление, именуемое «спекуляция». Ведь с ним очень трудно бороться, ибо оно порождено не только жадностью и азартом, но и оскудением жизни. Люди стремятся не только нажиться, но и обеспечить себя на черный день! В борьбе со спекуляцией, как и со всем, я не имел поддержки сверху. Здесь, как и всюду, я должен был проявлять инициативу и притом «самочинную», т.е. вторгаясь в область, мне, как губернатору, не подчиненную. Но я делал, что мог. Осматривал станции, базары и другие торговые места, при помощи полиции; учреждал арбитражные комиссии; терроризировал спекулянтов личными набегами на излюбленные ими сборные места.

Состояние тюрем очень занимало меня: я торопил прокурорский надзор, добиваясь ускорения рассмотрения дел арестованных. В этом я встретил полное сочувствие со стороны судебного персонала и в особенности со стороны прокурора П. Шидловского. Мне приходилось сталкиваться и с больничным и со школьным вопросом и с вопросом реэвакуации беженцев из Западного края. Я принужден был сунуть нос и в железнодорожное и почтово-телеграфное ведомство. Без аторизации [так в тексте. — А.П.] сверху, такая деятельность была в высокой степени трудна.

Особенно занимали меня украинские войска (о чем я говорил выше). Надеялся я на приезд в Харьков Украинского Корпусного Командира генерала Волкобоя. Никогда прежде я не слыхал такой фамилии, теперь узнал, что это старый русский генерал, заделавшийся в украинцы.

— Ну, ничего, думал я, все же это настоящий генерал, и с ним легче будет сговориться. Надежды мои не оправдались. Это был совершенно больной человек и поведением своим мало отличался от харьковского «отомана». После Волкобоя, умершего в Харькове уже после моей отставки, на его место был назначен известный уже генерал Лигнау, который и орудовал в Харькове с еще более известным г. Турчаниновым. Все мои мероприятия для установления порядка были отменены. Что делал Лигнау — не знаю; но знаю, что г. Турчанинов жил в свое удовольствие [выделено автором воспоминаний. — А.П.], мало интересуясь общими делами. Так они мудро правили Харьковской областью, пока «Болбочанские» мальчики не выгнали их из Харькова...

Небезынтересно вспомнить мое отношение к печати. По прибытии в Харьков, я застал там предварительную цензуру, а следовательно и цензурный комитет, на содержание коего тратились немалые деньги. Я пригласил к себе представителей всех газет и заявил им приблизительно следующее:

— Я снимаю предварительную цензуру. Пишите, что хотите. Не лгите. Не кусайте немцев. За ложь буду закрывать газеты. А за немцев, по их требованию, буду репрессировать всевозможными способами. Вы не младенцы; знаете хорошо, что можно писать, а чего нельзя.

В дальнейшем мне приходилось иметь небольшую борьбу с социалистическими газетами, но должен сказать, что больших выпадов против власти они не делали.

Как-то раз пригласил я к себе представителя одной из левых газет. Явились два молодых человека, рабочего типа. Пригласил сесть, разговорились.

— Охота вам подвергать себя неприятностям, говорю им. Ведь я имею большую власть, и бороться со мной трудно.

— Господин генерал, мы так изощрялись в борьбе с властью, что на всякий ваш шаг мы найдем соответствующий ответ.

— Полно, говорю им, ведь я могу не только разорить вас, но и выселить из Харьковской губернии. Видите эту книгу, это свод законов Российской Империи; я осуществляю права генерал-губернатора в местностях, объявленных на военном положении. Вы останетесь в проигрыше.

Мы расстались «друзьями», видимо, поняв друг друга.

Хуже было дело с газетой «Южный край», эта, казалось, буржуазная газета, явно меня недолюбливала. Какие тому были причины, не знаю. Думаю, что здесь было не без влияния моего помощника г. Турчанинова, усердно работавшего во имя моего смещения.

Наконец, я получил письмо от премьера Лизогуба, с предложением подать в отставку, это было в конце июля 1918 г., в разгар моей деятельности, в день моего совещания со всеми начальниками уездов, приглашенных мною для уяснения результатов моей предварительной работы перед поездкой по губернии.

В письме Лизогуба было 7 обвинительных пунктов. Всех не помню. Но помню следующее:

1) Присвоение мною прав генерал-губернатора.

2) Мое требование о разоружении украинских войск.

3) Арест мною 7-ми украинских комендантов.

4) Употребление мною русского языка.

По первому пункту я выразил удивление г. премьеру и его советникам, высказавшим мнение, что военное положение должен был осуществлять украинский комендант. Такое мнение было так не практично и неумно и вместе с тем, так оскорбительно для меня, что я не хочу даже распространяться на эту тему.

По второму пункту подтвердил неприличное и опасное поведение украинских войск (что впоследствии вполне подтвердилось).

По третьему ответил:

— Жалею, что не арестовал всех ваших комендантов.

По последнему пункту, гласившему: «Вы даже письма гетману писали на русском языке», ответил:

— Да писал, ибо не хотел подвергать мои доклады и письма двойному переводу: у меня, и у вас, так как я, так же, как и вы, не знаем украинского языка.

Я подал в отставку немедленно.

Но мой уход означал победу слюнявых киевских «либералов» и «украинских демократов», не ведавших, что творили, ибо как некогда и царские прислужники, они явно рубили ветку, на которой сидели. Это понимали многие, и харьковцы организовали целый ряд депутаций к гетману, с просьбой оставить меня у власти. Но все было тщетно: против меня было немецкое командование, усматривавшее во мне русского [выделено автором воспоминаний. — А.П.] генерала.

С одной из депутаций поехал в Киев и я. У гетмана не был, но у немцев был. Видел начальника штаба оккупационного отряда, разных чинов штаба, познакомился с капитаном, графом Альвенслебеном. Говорил не о себе лично, ибо мне ничего не нужно было, но говорил об общем деле, которое пострадает (и пострадало) сильно с моим уходом. Говорил о необходимости порядка независимо от политических тенденций, говорил, что теперь не время заниматься политикой, что вопрос «России» и «Украины» можно ставить только тогда, когда на Украине будет прочно установлена культурная жизнь!

Говорил много, подавал записки, убеждал идти только по пути порядка [выделено автором воспоминаний. — А.И]

Все было напрасно.

В августе я уехал в свое имение в Изюмский уезд, где и принялся собственноручно пахать землю, как делал это и в 1911 г., когда меня за «либеральное» направление моих мыслей, вернее — за правильное понимание тогдашнего положения России — не хотели назначать командиром полка. (Грустные воспоминания вызывает во мне этот факт жалкого недомыслия старой русской власти!)

Оставляя Харьков, я добрался до вокзала на германском [выделено автором воспоминаний. — А.П.] автомобиле: тогдашние извозчики были мне не по карману, а мой заместитель, он же мой вчерашний помощник г. Турчанинов, не удостоил меня даже простого акта вежливости; немцы оказались и вежливее, и приличнее.

Интересны вообще мои тогдашние отношения к немцам. Это они, по требованию своих верхов, «ушли» меня из Харькова. Но в то же время достаточно было одного моего слова, записки на клочке бумаги, чтобы моя просьба немедленно исполнялась бы!

Благодаря этому, мне удалось помочь в той или иной форме многим русским офицерам и вообще лицам, обращавшимся ко мне. Не взирая на оккупационную деятельность немцев, не взирая на трехлетнюю борьбу с ними на фронте, я никогда не чувствовал к ним ненависти. На войне я научился уважать их за основательную подготовку и за их патриотизм. В 1918 г. они освободили Украину от большевистского засилья, и тогда же я познакомился с их серьезным и добросовестным отношением к службе.

Лично меня они выручили из гнусного и обидного положения. А именно: Центральная Рада преследовала меня еще в апреле 1918 г. по глупейшим и лживым доносам, будто, будучи властью в Казатинском округе, я порол крестьян и взял у них какие-то ими же награбленные деньги. Все это абсолютная ложь; но мне грозил арест, и я обратился в немецкий штаб. В результате получился следующий интересный документ на двух языках: [далее выпущено автором воспоминаний. — А.И] По-видимому, немцы лучше разбирались в обстановке, чем русские офицеры и чиновники, загипнотизированные идеей «украинизации» областей, еще вчера не помышлявших ни о какой «Украине»!

Кроме Турчанинова и Ко немцев против меня сильно настраивали так называемые «украинские демократы». Последние, в лице одного из своих деятелей — И.И. Кобозева (он уже Кобза), явились ко мне со своей программой, когда я был уже не у дел. Центр их программы была земельная реформа и. конечно, она нашла во мне полное сочувствие. [Выделено автором воспоминаний. — А.П.]

— Жаль, что мы не знали этого раньше! — заявил со вздохом украинский демократ.

Господин Кобозев провел весь вечер в моей семье, и мы много еще беседовали с ним.

— Программа Ваша верна, — говорил я, — но зачем вы сделали ненужное, бесполезное и даже вредное введение к ней? Зачем вы пишете здесь неправду о России и об Украине?

Вы пишете, что русские постоянно давили украинскую национальность! Это — неправда! До такой степени неправда, что и сейчас можете убедиться в ней? Ибо и сейчас в малороссийском народе нет ни тени злобы к народу русскому, нет намека на упрек по адресу России и на желание отделиться от нее! Вы пишете об Украине, как о государстве, да еще бывшем когда-то самостоятельным! [Выделено автором воспоминаний. — А. И] Ведь вы сами знаете, что ни того, ни другого никогда не было, и что все это создали украинские политиканы под влиянием Австрии?! Бросьте все это: это не нужно вам! Вам нужна культурная жизнь здесь — на вашей и моей Родине, и этого можно достичь только путем честного стремления к порядку и вообще к правде. На этом пути, как временную меру, вы можете сделать из Украины культурный оазис разоренной России, этап по пути возрождения нашего общего могучего государства... Но не больше (хотя и это очень много). Все остальное — мечты и химеры... Ваши стремления к украинскому языку — молодому и несовершенному — мне кажутся не только не практичными, но и смешными. Вспомните, что английский язык не помешал американцам создать самостоятельное государство; и это ведь не единственный пример подобного вида?!

Неужели с помощью Украинского языка вы хотите утвердить самостоятельность Украины? Не думаю, чтобы этим актом закрепилась бы ваша самостоятельность. Но наверное знаю, что в культурном отношении вы много проиграете. Проиграете и сейчас в деле восстановления порядка, ибо порядок этот имеет корни в Русском государстве и все, более или менее культурные элементы Украины, говорят только по-русски [выделено автором воспоминаний. — А.П.]. Даже Гоголь ваш не пользовался украинской речью, а для своих произведений взял русский язык!

— Неужели же вы не видите колоссального различия между этими языками?

— Как инструмент человеческих деяний, как фактор жизни один — совершеннейший и красивейший из языков мира [выделено автором воспоминаний. — А. И], а другой — едва начинает жить. Пусть живет и развивается, но неискусственно, а естественно. Насильственное насаждение украинского языка является актом враждебным русскому государству, его истории и его народу... К тому же украинский народ не нуждается и не требует этого нововведения. Полагаю, что злобное действие это, есть акт увлечения или недомыслия. (Примечание автора: Ныне подобный акт совершен поляками, разрушившими русский Собор в Варшаве. Это варварство оставляет за собой далеко подвиг Герострата, и хотя многие в Европе ныне привыкли ко всякого рода подвигам бесстыдства, а все-таки хочется сказать полякам: «разрушьте уже заодно и все железные дороги, шоссе и казармы, оставленные вам русскими».)

Ныне, спустя 8 лет, я мог бы сказать господину Кобозеву гораздо больше. Я мог бы нарисовать ему всю историю тех земель, которые ныне называются «Украиной», и доказать ему черным по белому, что никогда не было государства «Украина», и ни в каких пределах. Сейчас передо мною карта Восточной Европы 17 столетия. На ней есть Московское царство, Польское королевство, Турецкая империя. То, что мы называем Киевская, Полтавская, Волынская и Подольская губернии, а также и все Полесье входят в состав Польского Королевства. А все то, что мы знаем под именем губерний Харьковской и отчасти Черниговской, составляет «Слободскую Украину», входившую в состав Московского Царства. Я мог бы указать г. Кобозеву на «Дикое Поле», северная граница которого идет от устьев Припяти далее на северо-восток, почти до устьев Камы. И все это Дикое Поле только в 16 столетии начало заселяться выходцами из Московского Царства в дни Грозного, и ко времени Богдана Хмельницкого имело лишь редкие поселения на Донце, Ворскле и Псёле... А о деятельности Богдана Хмельницкого лучше бы и не говорить!

Повторяю, не только можно, но и должно стремиться создать из Украины культурный оазис для создания будущей России, но хулы на Духа Святого произносить не следует!

Заканчивая этим мои воспоминания, я не могу не высказать моего мнения о причинах падения Украины в конце 1918 г.

Украинские деятели, кто бы они не были, не поняли выгодного положения, созданного немецкой оккупацией, или вернее, переоценили ее значение и силу немцев. Не поняли они и уроков вчерашнего дня. А потому: вместо земельной реформы, вместо насаждения честной администрации, и вместо выполнения других неотложных народных чаяний, господа украинские верхи (бывшие русские чиновники и русские офицеры, помещики и даже земские деятели) — принялись за политиканство, устройство своих личных дел, пролезание в «дамки» и за неуместное либеральничанье! (Примечание автора: Я нежно выражаюсь, ибо суть дела, конечно, не в «либеральном» направлении мыслей, а в — незнании и непонимании действительности.)

Спохватились они, когда было уже совершенно поздно. Да будет их урок уроком и для других.

ГАРФ. Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 347. Л. 1—37. Рукопись