б) Положение крымских татар в годы войны

С началом войны Крым по понятной причине оккупации оказался расколотым на две неравные части — российскую и союзническую. Впрочем, как будет видно, для крымскотатарского мирного населения разница в такой принадлежности оказалась весьма относительной. Некоторое разнообразие, правда, внесли прибывшие в обозе союзников турецкие муллы: они начали склонять татар к переходу в турецкое подданство, к материальной поддержке союзных войск и т. д.¹ Но эта пропаганда была тут же нейтрализована выступлением местного и поэтому более авторитетного крымскотатарского духовенства, а также многих мурз и беев. В Евпаторийском уезде, оккупированном одним из первых, такую роль сыграл князь Мемет-бей Балатуков. Невзирая на опасность репрессий со стороны оккупантов, князь открыто «выступил защитником русских» в ряде деревень близ Евпатории, после чего зарубежные муллы просто опасались там появляться (Раков, 1904. С. 16).

Помогал Мемет-бей и делом. В апреле 1855 г. он пожертвовал строительный камень на возведение Аблемитского моста через о. Донузлав, стратегически необходимого для передвижения российских войск. После занятия Евпатории союзниками, он «был требуем неприятелем для услуг, но... жил в своём имении Мамай... и всеми мерами старался удержать татар от беспорядков...» Затем он нашёл возможность переправить в действующую армию под Севастополем «7000 пудов сена и для войск у Евпатории 200 саженей соломы», кроме того, «после дела (то есть военной операции. — В.В.) 5 февраля 55 бывшего под Евпаторией дом свой в дер. Мамай с мебелью и всеми удобствами отдал для помещения раненых в полное распоряжение ген. Хрулёву, сам же с семейством переехал в другую деревню, совершенно неустроенную» (Маркевич, 1905. С. 31).

По-настоящему оценить жертвенную помощь русской армии, оказанную князем и его соотечественниками, можно, лишь учитывая, что жители евпаторийских сёл сами оказались в 1854 г. в крайне бедственном положении благодаря той же армии. Как рапортовал 06.10.1854 г. генерал-адъютанту И.В. Анненкову майор Е.Е. Гангардт, «...чрезвычайный сбор подвод лишил всю эту часть Таврической губернии возможности засеять поля и даже убрать жатву, значительное количество коей осталось на полях» (РГИА. Ф. 1286. Оп. 15. Д. 1560. Л. 2—2 об.). Впоследствии за свои заслуги в годы войны князь М. Балатуков был вполне заслуженно награждён орденом Св. Анны 3-й степени.

Не в пример крымскому князю, русская администрация бежала из Евпатории, оставив подопечное население без пастырей ещё до высадки десанта. Причём некоторые чиновники оказались столь резвыми, что остановились лишь у Перекопа (Стулли, 1894. С. 495). Медсестра российской армии Е.М. Бакунина записала в своём дневнике: «...наши бежали под Перекопом, воображая, что за ними гонится неприятель, а за ними гнались казаки, чтобы их остановить» (цит. по: Дидух, 2007. С. 98). Поскольку же русская армия также отмаршировала от Симферополя без боя, то мирные крымские татары оказались брошенными на произвол оккупантов, чем те и воспользовались. Началось обирание степных татарских деревень и евпаторийских маалле; плата за изъятые провиант и фураж назначалась пришельцами произвольно, но, как правило, по цене гораздо ниже рыночной. То есть кое-где эта операция весьма напоминала не воинские закупки, а реквизиции.

Когда же к оккупированной части полуострова подошли российские солдаты и, что ещё хуже, казаки, то крестьяне, помнившие старый, горький опыт общения с этими башибузуками, в панике оставили свои жилища, ища безопасности, кто за стенами Евпатории², кто ещё дальше, за рубежом. За несколько недель вся территория к югу от Сары-Булата опустела: «все сёла той части Евпаторийского уезда, — писал свидетель, — брошены жителями, большие стада домашнего скота, бродя по степям, сдыхают от голода и жажды» (РГИА. Ф. 1286. Оп. 15. Д. 1560. Л. 2 об. — 3 об.). Спасти этот столь необходимый не только мирным жителям, но и русской армии скот оказалось невозможным даже силами населения соседнего, не оккупированного Перекопского уезда, — там «все чиновники и жители [были] заняты препровождением войск доставкою им продовольствия; вдобавок фуражного довольствия недостаёт у них и для того скота, который они имеют». Кстати, именно по причине этого кризиса весь северо-запад полуострова пришлось исключить из числа регионов, куда намечалось ссылать второй эшелон береговых жителей — крымских татар: «до того времени весь край успеет превратиться в пустыню, заражённую трупами падшего скота» сообщал уже упоминавшийся майор Гангардт (РГИА. Там же).

В этот период войны огромный ущерб крымскотатарскому населению наносился практически вдоль всего побережья, а также в глубине полуострова — там, где русские отступали. В результате вражеских бомбардировок Ак-Монайских позиций начались пожары, «было сожжено много сена, соломы, кизяку, 19 [августа] то же в Казантипе, 20-го — в Аджибее и Чишне, 21 высадилось в дер. Чишне 50 человек турок, сожгли всё, что можно было и взяли на пароход 61 четверть пшеницы, 29 четвертей овса и 11 четвертей ячменя, сена истребили до 47 000 пуд... 19 сентября разграбили Кучук-Кой и Кикинеиз. 21 октября неприятельский отряд, вышедши из Евпатории, забрал в деревнях Эльтоке 772 овцы, 18 верблюдов, 56 лошадей, в плен 8 мужчин, 5 женщин и 1 ребёнка; в Карачара-молла, Тойтебе, Каймачи и Нургельды — несколько штук рогатого скота, лошадей и овец» (Маркевич, 1905. С. 20, 27).

Примерно такая же картина наблюдалась и в предгорной части полуострова, контролировавшейся российскими частями. Однако репрессии наблюдались и здесь, причём кое-где они обрели отчётливо геноцидные черты. Мало того, что проводились массовые аресты и депортация местного населения, но казаки и солдаты стали выжигать жилища крымских татар. Уничтожение крымскотатарских сёл началось здесь буквально с первых дней военных действий. Сразу же после Альминского сражения, обозлённые позорным поражением «отступавшие русские сжигали татарские деревни, в том числе такую крупную, как Бурлюк» (Эрбе, 1894. С. 65). Бесчинства солдатни и казаков, русской армии в целом достигли таких масштабов, что о них стало известно и за рубежом. Российская пресса в отличие от английской хранила по этому поводу мёртвое молчание, лишь много лет спустя коснувшись такой «закрытой» темы, как страдания крымских татар во время оккупации, да и то весьма кратко и без подробностей, очевидно решив пощадить нервы читателей, у которых в противном случае «волосы станут дыбом» (КВ, 1896, № 74).

Впрочем, и на оккупированной антирусской коалицией территории крымцам было тоже несладко. Той же осенью лондонская «Таймс» писала, что зверства союзников Англии в евпаторийских деревнях таковы, что газета не решается привести подробности, «они слишком оскорбительны для человечества» (Материалы, 1871. Вып. II. С. 268). Ак-Мечеть была разграблена «дочиста, скот и овцы угнаны..., людей же от старого до малого избивали и подвергали всякого рода оскорблениям» (Материалы, 1871. Вып. II. С. 204).

Некоторые сёла послали гонцов в Симферополь, прося защиты от мародёров. Лишь через несколько месяцев здесь появились летучие уральские и донские казачьи сотни, отчего крымцы, что называется, попали из огня да в полымя. Теперь стали мародёрствовать казаки, причём в сёлах на периферии и даже вне оккупированной врагом территории. Это происходило в степной части полуострова, особенно уязвимой и трудно восстановимой в случае нарушения традиционной модели хозяйствования. В первую очередь это касалось хозяйств небогатых или среднего размера.

Если пропажа десятка коней мало что значила для богатого помещика-скотовода, то даже зажиточный крымский крестьянин терпел при этом катастрофу. Причина понятна: в садоводческих или хлеборобных районах хозяйство за несколько лет можно было упорным трудом восстановить. Другое дело в степи, где преобладающим было скотоводство. Такое чудо случалось редко из-за самой специфики хозяйства, ведь чтобы достать и вырастить молодняк, нужны годы и годы. Именно поэтому «степняк, разорившись однажды, поправляется нескоро, а иной на всю жизнь остаётся бедняком, живя кое-как за счёт других...» (Домбровский, 1850. С. 485). Ну, а уж беднота была поставлена уральцами и донцами на грань голодной смерти: они не только забирали скот, но и «беззастенчиво опустошали, если удавалось отыскать, хлебные ямы» (Стулли, 1894. С. 507). Угнанный скот казаки сбывали своим же интендантам как «отбитый у неприятеля», получая за это вознаграждение.

Современный автор, историк Крымской войны, с некоторым даже удовлетворением отмечает, что «донские казаки (основа аванпостов) привыкли на протяжении многих месяцев... содержать себя, в отличие от других частей регулярной армии, добывая провиант и фураж» — разумеется — у местного татарского населения Крыма. Он же приводит отчёт участника таких грабительских рейдов, Х.И. Попова, докладывавшего, что «Донскими казаками отбито у неприятеля много скота лошадей и баранов; отрядом генерала И.Н. Краснова разновременно отбито: рогатого скота — 1520, овец — 37 552, лошадей — 223 и верблюдов 80 штук» (Дидух, 2007. С. 100). Нетрудно догадаться, что под «неприятелем» понимаются крымские татары, ведь десятки тысяч овец ни турки, ни другие союзники в Крым не завозили. Это отношение к крымцам у казаков было вполне естественным, сложившимся на протяжении столетий набегов на ханство.

Старая крымская дорога в Байдарской долине, усыпанная ядрами. Автор снимка назвал его «Долина смерти». Из собрания: Fenton, 2001

Грабя местное население, казаки в то же время докладывали, что ими тратятся деньги на покупку всего нужного у татар, за что требовали казённого возмещения. В конце концов, это жульничество в военное время раскрылось, и были даже заведены уголовные дела о фиктивной «покупке казаками сукна, фуража и даже ружей в зоне аванпостов и разъездов». Тот же автор вынужден признать, что «реквизиция для обеспечения казачьих войск происходила не только у неприятеля, но и у местного татарского населения» Дидух, 2007. С. 100). Здесь исследователь невольно проговаривается: реквизиция могла проводиться только и единственно у местных жителей; если бы ценности отбивались у противника, они и назывались бы по-другому — трофеями.

Не отставали от казаков и солдат даже те, кто по долгу службы обязан был следить за порядком и соблюдением законности, то есть полицейские исправники. Посланный Таврическим гражданским губернатором «для наблюдения за татарами» в Евпаторийский уезд исправник Максимович, командуя сотней казаков, применял к мирному населению карательные меры, явно ничем не спровоцированные. Российский генерал-адъютант Э.И. Тотлебен выразил своё возмущение создавшейся в русских тылах ситуацией вопиющего беззакония. Он приводил примеры жестокой расправы над невинными, когда этот исправник «...начал наказывать и грабить [татар] во всех деревнях; [а] казаки насильственным образом оскорбляли женщин (то есть насиловали татарок. — В.В.); в деревне Тшей засекли 7 человек и при этом объявляли, что с приходом из России войск все татары будут перерезаны» (Тотлебен, 1893. С. 532).

Позже известный историк Крыма сделал более глубокий анализ действий этой казацкой банды: «...исправник Максимович, пользовался в Евпаторийском уезде славой отважнейшего грабителя... Лишь только появились турки, в уезде не осталось никого из начальствующих и влиятельных помещиков, он понял, что настало время полного, безотчётного самовластия и всецело предался ему... Имея нажитое на службе имение, он сначала перевозил в него бессчётное количество зерна, собираемого из ям, принадлежащих татарам, ушедшим в Евпаторию, и захватывал со степей их стада... Зерно и скот немедленно отправлялись для продажи на рынки Симферополя. Впоследствии, когда находки эти сделались редкостью, Максимович без церемонии захватывал рогатую скотину, где бы она не встречалась и кому бы ни принадлежала. Похождения эти он нередко переносил и в соседние уезды...» (Кондараки, 1883 «а». С. 5).

Короче, имя Максимовича и его людей стало притчей во языцех, но он был неуязвим и оставался безнаказанным до самого ухода на покой. При этом может невольно возникнуть вопрос: почему так случилось, разве не рисковал по службе бравый исправник? Ответ даёт другой автор: «По бумагам, реестрам, входящим и исходящим, он был примерным, зорким хозяином уезда. В донесениях начальству он всегда в таких случаях писал: «Удостоверено вполне, что такой-то имел неуклонное намерение сбыть свой скот в неприятельский лагерь, а потому, к предупреждению этого, мною приняты надлежащие меры». Рапорт послан, скот пристроен в исправничих загонах, и делу конец» (Крым, 1930. С. 109). То есть выручала всегдашняя подозрительность российского начальства в отношении крымцев: стоило заявить о готовящейся «измене» — и такая информация бралась тут же на веру, после чего отпускались любые грехи, прощалось любое насилие над крымскотатарским крестьянином...

Наконец, конфискации скота проводились и в качестве средства принуждения населения к безвозмездному труду. Так, командир казачьего полка генерал Краснов в начале октября 1854 г. «отобрал у татар окрестностей Саки и Контугана до 4000 [голов] различного скота и сдал оный в Бахчисарае, сказав татарам, что возвратит им этот скот, если они перевезут в Симферополь 3000 четвертей муки, находящейся в Сакском провиантском магазине». Понятно, что на умыкнутых таким образом коров и лошадей можно было махнуть рукой, это-то было ясно сразу: «Отобранные без разбора стада гибнут бесполезно от голоду и жажды и впоследствии едва ли будет возможно удовлетворить всех обиженных», меланхолично замечает русский офицер (РГИА. Ф. 1286. Оп. 15. Д. 1560. Л. 10 об. — 11).

Огромные размеры принял старый российский порок, вымогательство: «...патрули, разъезжая по губернии, беспрестанно захватывали несчастных татар под предлогом, что они намереваются перейти к неприятелю и заставляли их откупаться, а в случае отказа представляли их начальству как дезертиров и изменников. Этот предлог сделался для казаков источником верного дохода и безнаказанного грабежа. Едва зажиточный татарин выходил из деревни хотя бы за водою, казак ловил его на аркан и требовал от 10 до 50 руб. серебром выкупа; если он не заплатит, представит его как перебежчика, покушавшегося пробраться к неприятелю. Разумеется, что большинство, понимая невозможность доказать свою невиновность, отплачивалось, а тот, что не мог, не хотел или слишком полагался на свою невинность, передавался в руки военного начальства, которое, не имея ни возможности, ни времени разбирать подобного рода дела, и кроме того более склонное предполагать в татарине изменника, отправляло всех без разбору за пределы Крыма. В последствии, хотя и наряжены особые комиссии для разбора этих арестантов, но был ли какой-нибудь способ п[р]оверить доказательства злонамеренности или невинности там, где не было ни документов, ни свидетелей, ни возможности улики на очной ставке, потому что едва ли сотый из представленных татар знал имя казака, его невинно захватившего» (Левицкий, 1882. С. 605—606).

По деревням постоянно проводились обыски, во время которых пропадало множество ценностей и просто самых необходимых вещей: всё это сбывалось казаками и солдатами среди городских мещан или обменивалось на водку. Если же где-нибудь обнаруживали старые, «заржавленные, Бог весть с каких времён валявшиеся шашку или ружьё, то хозяина этого «оружия» уже считали тяжёлым преступником: закованных в кандалы их заключали в тюрьму и высылали из Крыма во внутренние губернии. Аресты были до того неразборчивы, что между узниками попадались 90-летние старцы и малые дети. Как ни неопасны, казалось бы, были преступники этих возрастов, но и их, еле двигавшихся, этапом отправляли в ссылку на общем положении» (Гольденберг, 1883. С. 72). Академик В.Х. Кондараки лично видел «в Симферопольской тюрьме 90-летних, едва движущихся татар и малолетних детей их в кандалах, будто бы скрывающих оружие, с целью употребить его против нас. Грустно подумать, что может быть и до настоящего времени томятся в изгнании подобные люди» (Кондараки, 1875. Т. XIII. С. 142).

Таким образом, было бы ошибкой считать, что крымские татары в годы войны страдали только от неуправляемых казаков и недостаточно жёстко контролируемых солдат. По свидетельству евпаторийского чиновника Н.И. Казначеева, самую «скверную память оставила по себе русская армия [в целом]. Это был чистый разбой, грабёж, насилие, производимое не солдатами, а офицерами и генералами. Военное гражданское начальство, племя служилых военных и гражданских чиновников точно будто составило общий заговор для разграбления края... Французы и англичане (кроме Керчи, где действовал англо-турецкий легион) нигде почти не производили грабежей...» (цит. по: Аксаков, 1991. С. 407).

Со временем местное население стало больше, чем «западных иноплеменников», опасаться появления в деревне «наших казаков и даже солдат» (Марков, 1902. С. 95). И немудрено, так как последние «на весь Крым смотрели как на изменников. Под этой фирмою они угоняли стада овец, выжигали целые деревни... они врывались в дома как завоеватели; били зеркала, кололи перины, мебель, отыскивая сокровища; татары бежали от них то в лес, то к неприятелю. Если собиралась где кучка татар человек в 20, в нее стреляли. Это была тоже измена» (ук. соч. С. 106). При появлении очередного русского отряда или казацкого разъезда «мирные жители... кричали: «Уходите, спасайтесь! Солдаты жгут, грабят, режут!» Впрочем, так кричали они без изменнических настроений» (Маркевич, 1905. С. 28)³.

Как упоминалось, казачий террор действительно принуждал крымцев искать защиты в местах дислокации противника, за городскими стенами. «Опасаясь более всего преследования казаков, татары целыми селениями переселялись в Евпаторию и в ближайшие ее окрестности и гибли там во множестве от голода и недостатка помещения» (Дубровин, 1900. С. 287). Вообще Евпатория представлялась многим крестьянам как единственное надёжное убежище от буйствовавших казаков и солдат. И, несмотря на то что там беглецов ждала гибель от голода и болезней, на северо-западное побережье устремились тысячи семей.

Особенно это переселение усилилось после того, как командующий французским десантом Сент-Арно разослал прокламации, в которых обещал крымцам помощь и защиту от буйствовавших казаков, отчего в город переселилось 20 000 жителей Евпаторийского уезда (Гонения, 1861. С. 973). Возможно, эта цифра и преувеличена: караимский гахам С.С. Бабович утверждал, что к октябрю 1854 г. около ста крымскотатарских селений Евпаторийского уезда уже было полностью покинуто, отчего в самой «Евпатории столпилось до десяти тысяч татар с семействами» (РГИА, Ф. 384. Оп. 8. Д. 434, 22; о том же в: Ф. 1286. Оп. 15. Д. 1560. Л. 12 об.).

Казачья сотня в Капсихоре. Рисунок Р.Т. Энделла. Из коллекции музея Ларишес

Но тогда же наблюдалось переселение и в обратную сторону, вглубь расположения русских войск, где можно было искать защиты от казаков у воинских начальников. Вероятно, причиной этому движению стала и невозможность проживания в городе, разрушенном столь страшно в ходе военных действий, что отстроить его долго не предоставлялось возможности, для этого у евпаторийцев, разорённых войной просто не было средств. Развалины и руины встречались здесь и через четверть века (Rugard, 1891. S. 66). Уже в октябре 1854 г. А.С. Меньшиков сообщал, что в Бахчисарае собралось «до 50 000 татар», впрочем, потом выяснилось, что он преувеличил число беженцев, непонятно с какой целью (Маркевич, 1905. С. 29), возможно, для увеличения сумм, которые он надеялся получить для прокорма этих несчастных.

Как сообщал анонимный современник этих событий, «Обратное движение татар в скором времени было остановлено жестокими наказаниями, которым они подвергались в отряде генерала Корфа, где, без всякого разбирательства, одинаково строго обращались как с виновными, так и с теми, кто сами приводили виновных к начальству; тех и других, без различия, наказывали нагайками и переселяли к северу от Перекопа» (Гонения, 1861. С. 973).

Русские помещики, чьи хутора и усадьбы также страдали от казацких и солдатских грабежей, отправились с жалобой к губернатору Н.В. Адлербергу. Не осмеливаясь гневить начальство, они указали, что ночные грабители — крымские татары и турки. Но тот, знавший, в чем дело, прогнал их, в бешенстве заявив: «Татары не грабят и не бунтуют, и бунтовать не будут — бунтуете вы!» (Раков, 1904. С. 24). Понятно, что именно имел в виду старый служака: помещики «бунтовали татар» своим немилосердным отношением к этим полукрепостным ещё в довоенное время. И в этом своём твёрдом убеждении губернатор был далеко не одинок. Его мнение разделяли наиболее честные из армейских офицеров. К ним принадлежал всё тот же майор Е.Е. Гангардт, человек далеко не сентиментальный и поначалу даже относившийся к крымским татарам довольно предубеждённо.

По долгу службы специально занимаясь этой проблемой, он сообщал в своих рапортах от 1 и 6 октября 1854 г. среди прочего следующее: «Надобно удивляться, что врождённая склонность татар к грабежам не увлекла толпу в убийство и к дальнейшему возмущению в местах Крыма, долго остававшихся без [российских] войск. Я убеждён, что изыскания серьёзного следствия докажут, что в татарском народе далеко нет того духа измены нашему правительству, какой в нём предполагают и потому следовало бы принять решительные меры, чтобы жалкое население многих деревень Евпаторийского уезда, разбежавшееся от страха, что казаки их перережут и лишившееся своего имущества, не погибли от голоду и стужи с приближением суровой зимы, да и с татарами других уездов, разорённых военными потребностями, надо бы поступать с большим человеколюбием... Я нарочно заезжал в село Курулу к известному караиму Симону Бобовичу. Он не выезжал оттуда. По его словам, живущие на его землях в четырёх деревнях татары непричастны беспорядкам, никого не грабили... Он говорит, что известный мурза Мемет-бей (очевидно, князь Балатуков. — В.В.), уездный кадий, три главные евпаторийские духовные лица и все караимы, несмотря ни на какие угрозы [турок], решительно отказались принять требованное Пашею подданство султана» (РГИА. Ф. 1286. Оп. 15.Д. 1560. Л. 12).

Аналогичная информация шла и с Южного берега, а именно о том, что основная масса населения сохранила верность Российской империи. Так, сообщалось, что во многих десятках деревень Байдарской долины «большая часть татар уходят при приближении неприятеля и только две деревни, находящиеся в районе лагеря [союзников], преданы им вполне» (РГИА. Ф. 1286. Оп. 15. Ук. дело. Л. 13 об.).

Весной второго года войны экономическая жизнь крымских татар в неоккупированной части полуострова вошла, благодаря «фуражным реквизициям», в жесточайший кризис. Здешние деревни, в основном животноводческие, были практически лишены властями корма. Хотя сена в первый военный год было накошено «очень много», но его «стало ненадолго, так как проходившие полки истребляли его самым немилосердным образом — лошадей пускали прямо к стогам, без привязи, и они в одну ночь вытаптывали и портили больше, чем съели бы в неделю. Но этого мало — сено служило топливом» (Стулли, 1894. С. 515). И это в Крыму, где топлива всегда в избытке; даже в степи крымцы никогда не покупали дров, топя кизяком и однолетним полукустарником-кураем! В Бельбекской долине по той же причине плодовые «сады были вырублены наполовину, а виноградные истреблены совершенно и их пришлось разводить вновь» (Ханацкий, 1867. С. 187).

Страдали и постройки, причём не от огня артиллерии в прифронтовой полосе, а в глубоком тылу: «Истребительная сила наших солдат проявилась не на одном селе; стоило какому-нибудь отряду переночевать в деревне, и наутро бо́льшая часть изб, оставленных хозяевами, оказывалась без дверей и без крыш: и то и другое шло на костры, и всё в присутствии того же обычно растущего кустарника. Разрушения вызывались даже не какою бы то ни было потребностью, а производились часто от скуки (выделено мной. — В.В.)». После месяца такого постоя обычно «деревня была опустошена, не оставалось ни одной овцы, ни одного вола, ни зерна хлеба, ни клока сена или соломы» (Стуляй, 1894. С. 516, 517).

Сплошным кошмаром для крестьян Евпаторийского уезда стала история многомесячных попыток русских войск взять город. Здесь осенью 1854 г. осталось всего 1200 чел. союзников. Против них под командованием генерал-адъютанта Корфа выступило 7000 чел. русских драгун и казаков, которым было придано 32 полковые пушки. На протяжении осени и зимы эти полки неоднократно атаковали горстку союзников — и каждый раз безуспешно. Раздражённые тщетностью своих действий, казаки и кавалеристы Корфа отводили душу на крымскотатарских деревушках уезда. В результате на огромной степной территории, на расстоянии 12—13 часов пути от города во всех направлениях «озимые поля были вытоптаны, все деревья выкорчеваны, деревни обращены в золу и пепел (eingeäschert), и все хутора опустошены. Вся эта местность пала жертвой мародёрства и опустошения» (Steinhard, 1855. S. 38—39).

Причём в этом насилии над мирными жителями своей страны, позорном для любой армии просвещённого XIX века, участвовали не только солдаты, но и их командиры. Более того, как упоминалось выше, именно последние становились инициаторами беззакония.

«Мучительно размышлять о том, — писал ещё в первый год войны английский историк и этнограф, которого она застала в Крыму, — что нынешняя война станет для них (то есть крымских татар. — В.В.) причиной дополнительных бедствий, остановит их занятия хозяйством, отымет у них всё состояние для того, чтобы поддержать войска их монарха, и всё это не принесёт им абсолютно никаких благ, как бы удачно для союзников ни закончилось это дело» (Milner, 1855. P. 367). Учёный как в воду смотрел. Он слишком внимательно изучил крымскую обстановку ещё в мирное время, чтобы сделать верный прогноз на будущее, которое никак не могло быть для крымских татар более или менее сносным. Причём, действительно, при любом исходе войны. Но предвидеть то, что вынес Евпаторийский уезд, он был, конечно, не в состоянии.

Примечания

1. В целом, это была частная инициатива некоторых мусульманских служителей. В те же месяцы Министерство иностранных дел Турции направило в Петербург заявление, в котором опровергало широко распространённые слухи о том, что некоторые эмиссары турецкого духовного управления якобы были засланы на территории Крыма и других мусульманских регионов России с целью агитации местных мусульман за переселение на земли Османской империи. Более того, в этом официальном документе указывалось, что переселение крымских татар несёт с собой огромные неудобства как для местных, турецких жителей, так и для администрации. Оно ведёт к нежелательным переменам в экономике, финансовым издержкам и распространению массовых заболеваний, неизбежных при неконтролируемых миграциях. В заключении этого послания турецкое Министерство иностранных дел предложило своим российским коллегам арестовывать пришлых турок, замеченных в агитации за переселение крымцев на территорию Османской империи (РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 754. Л. 22—22 об.).

2. Командир стоявшего у с. Саки 55-го полка отправил казаков и солдат под началом Петра Филина к Евпатории, где они только в степи близ Пересыпи отбили у татар 40 лошадей, 27 верблюдов, и 100 коров, а пасших этот скот 70 взрослых и подростков взяли в плен (Сенюткин, 1866. Ч. II. С. 63—68). После первых рейдов казацких сотен по сёлам Евпаторийского уезда французский маршал Сент-Арно распространил среди крымскотатарского населения прокламацию, в которой обещал жертвам карателей убежище, а также своё покровительство всем, кто переберётся на время военных действий в Евпаторию. После этого 20 тысяч татар Евпаторийского уезда перебрались за городские стены с семьями и уцелевшим скотом (Тотлебен, 1893. С. 532).

3. Любопытна реакция русской прессы на «подвиги» казаков и солдат. Она их в упор не видела! Но слепота эта была искусственной: когда союзники разобрали домашнюю птицу и сено в полупустых греческих деревнях Байдарской долины, а пару подозрительных лиц обыскали, то корреспондент одной из петербургских газет возмутился: «Не возьму в толк, на основании каких прав, каких законов Англо-Французы при набегах в неприятельской земле взяли в обычай отыскивать шпионов». И это при том, что, как признавал сам автор, арестованных отпускали, а деньги, изъятые при аресте, возвращали, скрупулёзно пересчитав (Сев. Пчела, 17.11.1855). Забавно было бы предложить уральскому или донскому казаку вернуть деньги татарину, оказавшемуся невиновным! Наверняка станичник с коня бы свалился от изумления...